Встреча на далеком меридиане - Митчел Уилсон

— Но если нет будущего для них, то его нет и для меня, — сказал Ник. Правда, я знаю только то, что чувствую сам, но мои чувства не могут так уж отличаться — разве что интенсивностью — от того, что чувствуют другие люди. Мы неразрывно связаны не только с нашим биологическим видом, но и с нашим временем. Мы так же не можем выйти из состава человечества, как не можем покинуть наше столетие. И поэтому все ваши возражения кажутся мне бессмысленными и не объясняют, о чем вы думаете, когда сидите за этим вашим столом в Женеве, или Вене, или где-нибудь еще и спорите по вопросам приоритета и процедуры. Считается, что вы лепите будущее мира, но лично для вас это будущее не имеет смысла. Люди, которым придется жить в этом будущем, вызывают у вас отвращение. Так где же эта доблестная волнующая новая жизнь, которую вы обрели? Чем, собственно, вы отличаетесь от землекопа, продавца и счетовода, которые так вам противны? В конце концов все сводится к тому, что вы отрабатываете свое жалованье — и только. Вы не можете предложить мне ничего лучше того, что я имею. По крайней мере здесь у меня есть реальный шанс вернуть себе то, что мне необходимо.

— Это не возвращается. Ник, — медленно сказал Хэншел. — Не возвращается, и все. Однако, если вы так относитесь к тому, что я делаю, а как бы то ни было, в мире сейчас нет ничего важнее, — тем больше у вас оснований отдать свою кипучую энергию в распоряжение нашей делегации.

Ник посмотрел ему в глаза.

— Послушайте, Леонард, чего вы, собственно, хотите? Взять меня в помощники или обратить в свою веру? Неужели для вас будет победой, если я брошу научную работу? Вы меня так уговариваете, что мне кажется, вам просто не терпится услышать, как я скажу: «Я тоже сдаюсь».

Хэншел мучительно покраснел, но улыбнулся.

— Это уже зло сказано, — заметил он ровным голосом.

— Что бы я ни говорил, к каким бы доводам ни прибегал, — сказал Ник, вы неизменно соглашаетесь и добавляете, что это еще одна причина, чтобы я поехал с вами, — даже если все эти причины противоречат одна другой.

— Совершенно справедливо, — признал Хэншел.

— И получается полная бессмыслица — разве что слова, которыми вы пользуетесь, для вас ничего не значат…

— Ничего, — согласился Хэншел, — абсолютно ничего.

—…и вы хотите только заставить меня отказаться от научной работы.

Глаза Хэншела блеснули, и он покраснел еще больше, но все-таки улыбнулся и обезоруживающе развел руками.

— Я назову вам еще одну причину: хотя бы используйте меня для того, чтобы на несколько месяцев уехать отсюда, ведь здесь вам приходится не слишком сладко, и у вас возникают всяческие осложнения. Я, знаете ли, не слепой, я вижу, что происходит.

Ник покачал головой.

— Я скажу вам правду, Леонард, — признался он наконец. — Я боюсь ехать.

Хэншел сочувственно вздохнул.

— Потому что это может вам понравиться? — спросил он вкрадчиво. К нему вернулась его невозмутимость, на губах снова появилась добродушная улыбка. — Потому что окажется, что именно это вам и нужно? Вот теперь мы добираемся до правды! Я знал это с самого начала! Но бояться не надо если это то, что вам нужно, зачем сопротивляться? Поразмыслите еще, Ник, и помните: только дураки живут, не имея запасного выхода.

3

Весна становилась все прекраснее, но он был так занят, что замечал ее урывками, словно мчался по длинным темным туннелям, лишь изредка оказываясь на свету. Он оглушал себя деятельностью: трижды в неделю семинар в университете по физике высоких энергий, в понедельник днем коллоквиум для младших сотрудников, в пятницу утром совещания с руководителями групп для анализа результатов за неделю — и все это помимо его основной работы, которой он упрямо продолжал заниматься, хотя и не мог на ней внутренне сосредоточиться. На самом же деле он ждал — словно раз и навсегда затаив дыхание.

И все это время любовь стучалась в двери его жизни, моля, чтобы ее впустили. Но он не мог искренне сказать, что отвечает на эту любовь, и потому не произносил слова «люблю», хотя Мэрион его мучительно ждала. Она мужественно пыталась обходиться теми заменителями, которые он предлагал ей — нежностью и привязанностью, — но не могла скрыть, до чего ей тяжело.

— Этого мало, — сказала она как-то ночью у него дома. — Я больше не хочу себя обманывать. Ты ко мне равнодушен, вот и все.

— Без тебя я сошел бы с ума, — сказал он, беря ее за руку. — Ты нужна мне.

— Я нужна тебе, но ты меня не любишь, а я тебя люблю. — Ее голос звучал сердито, но на самом деле это была всего лишь боль и беспомощность. — Так оно и идет. Я только и думаю о том, как нам встретиться. Я готова на что угодно, лишь бы выкроить час или даже полчаса, а для тебя, если я могу прийти — прекрасно, а если нет — тоже ничего. Я тебя не упрекаю, — сказала она с отчаянием. — Ты можешь чувствовать только то, что чувствуешь, но я устала, устала, устала биться головой об стену и притворяться, что в этом счастье. Мне этого просто мало.

В полумраке ее лицо белело, как будто озаренное лунным светом, который смягчил, почти стер все его черты, и только в глазах таилась глубокая жалость. Он обнял ее, стараясь утешить, но она оттолкнула его — теперь, когда ее страдание вырвалось наружу, ей все казалось невыносимым.

— Не надо меня гладить, точно я ребенок! — крикнула она. — Мне нужно гораздо больше, чем такая ласка.

— Мэрион… — начал он, но она снова его перебила.

— Каким тоном ты говоришь, — сказала она, прижимая руки к щекам. — Так спокойно, так невозмутимо!

— Ты просто не понимаешь, — сказал он мягко, — это совсем другое. Ты не знаешь, что это такое.

— Нет, знаю. Я знаю, что ты где-то далеко-далеко. Мне ли не знать, как ты поглощен своей работой?!

— Поглощен? — спросил он и улыбнулся. — Поглощен? Работой?.. Я мучаюсь именно потому, что работа меня не поглощает. Да, я работаю. Но я просто занимаюсь ею — и только, а этого недостаточно.

Она поглядела на него, не понимая, но он нежно взял ее за руки.

— Ну как я могу объяснить тебе, — тихо продолжал он, искренне желая облечь все это в понятные для нее слова, потому что был ей стольким обязан. Пусть она будет единственным человеком, с которым он может говорить откровенно. — Ну, как будто ты идешь, и вдруг в тебе что-то сломалось. Никакой боли, только ужас сжимает сердце, и ты чувствуешь, что в тебе умерло самое главное. Но ты идешь дальше и мало-помалу убеждаешь себя, что все пустяки. А на следующий день обнаруживаешь, что не можешь сделать каких-то самых простых, обыкновенных вещей, потом оказывается, что тебе не по силам еще что-то. И вот через некоторое время приходится признать, что твоя первая реакция была правильна: сломалась основа. Это и случилось со мной. Я могу работать, но ужас в сердце говорит мне, что пройдет немного времени — и я сумею сохранять только внешнее подобие жизни, а потом не буду способен даже на это.

Она глядела на него широко открытыми глазами, ожидая, что он скажет дальше.

— Это пройдет, — шепнула она, когда поняла, что он кончил. То же когда-то сказала Руфь, и ему стало ясно, что и Мэрион не понимает, о чем он говорит. — Через несколько дней или через несколько недель…

— Нет, — он решительно покачал головой, — так не будет. Я знаю. Сам собой этот процесс не остановится. Он будет продолжаться до тех пор, пока я либо не отыщу средство, чтобы его остановить, либо не увижу, что ничего сделать нельзя.

— Я люблю тебя, — сказала она.

Он вскочил и отошел в другой конец комнаты.

— Я буду любить тебя всю свою жизнь, — сказала она ему вслед. — Я поняла это с самого начала. Когда мы встретились в первый раз, я пробыла с тобой не больше пятнадцати минут и в присутствии еще пяти человек, и все-таки я тут же отказалась от своего места и перешла работать в институт только для того, чтобы быть около тебя. Но даже сейчас между нами все та же стена, и ты не пускаешь меня к себе.

— Но ведь я только что пытался объяснить тебе, — сказал он тоскливо, почему я не способен на такое прямое и непосредственное чувство, какого ты от меня ждешь. О черт, к чему все это? Мы так усердно описываем наши собственные переживания, что даже не слышим друг друга. Ради бога, прекратим эти разговоры. Мы получаем друг от друга что-то важное, так будем довольны и этим.

— Не могу, — сказала она. — Слишком больно. И мне надо решать, как быть с моей жизнью. Если бы нам хоть было легко вместе. Но и этого нет. Я не приношу тебе счастья. Ты редко смеешься. Ты почти не улыбаешься. Печальнее тебя я никого не встречала.

— Правда? — засмеялся он, внезапно почувствовав, как верен этот портрет. — Неужели я так плох?

— Да, — сказала она. — Ты ужасен!

Не прошло и месяца, как они снова оказались в тупике. Они поехали за сорок миль в ресторан, где некому было их узнать: им хотелось создать иллюзию, что они имеют законное право быть вместе. Они танцевали, и она с удовольствием слушала музыку, но вдруг ее лицо побелело. Она стала похожа на испуганную одиннадцатилетнюю девочку.