Сочинения в двух томах. Том первый - Петр Северов

— Аль плачешь?

— Нет…

Он пожевал губами, пошарил в карманах и протянул мне черную корку хлеба:

— На, бери… Батю твого давно знавал… Не хошь?

Я взял хлеб. Я не забывал, что дело не только во мне. Сила лжи стала мне понятна, как все, чем до сего времени я жил, как сила дружбы. И хотя корка, осыпанная табаком, была горька, я ел ее, обдирая губы, причмокивая от удовольствия.

Дед исподлобья следил за мной.

— Так вот… милок. Чай жаль арестанта?

— Кого жалеть? Бродягу?

— Бродяга, он тоже под небом ходит.

— Мало что. И волк под небом.

Старик отрывисто захохотал.

— Ловок!

Он не сказал мне ни слова, видя, что я ухожу. Конечно, он знал, что некуда было уйти из этих развалин. Я долго бродил по пустым переулкам, встречая задумчивых собак. Два или три раза я возвращался к одинокому клену у школьной ограды. Ветви, уже посеребренные луной, вздрагивая, чуть слышно звенели. Я прижимался щекой к шелковистой холодноватой коре. Мне чудилось, что я слышу самую жизнь волокон — движение соков по капиллярам, налив сонной листвы.

Я слушал тихий шелест ветвей — скрип, замедленный и певучий, почти песню. И снова я смотрел на синие развалины города. Они были совершенно мертвы. Даже камень, почти бронзовый известняк, брошенный мною в тишину, канул, не отозвавшись.

Но в этом городе так невыразимо хотелось тепла или хотя бы дальнего огонька, где-нибудь в неразбитом окне, у откинутой занавески.

Чтобы преодолеть одиночество, я вспоминал товарищей, родные лица, улыбки, глаза. Я ощутил особую ясность теперь, ясность и тепло от этой памяти дружбы. И я невольно подумал, что именно она удерживает меня от отчаяния, дает мне силу.

Около полуночи, спокойный, я вернулся к тюрьме.

Ворота оказались наглухо закрытыми. Я постучал, но никто не отозвался. Опустившись на землю, я заглянул во двор — он был пуст. Невысокая подпорка удерживала калитку. Я отыскал палку и, выбив подпорку, вошел во двор. В окошке сторожевой будки тлел свет. Сквозь деревянную щель я увидел Митрофана; он сидел на лавке и старательно чистил маузер. Перед ним на столе тускло горел каганец.

Услышав мое дыхание, он вскочил с лавки и быстро вложил обойму.

— Кто?

Я раскрыл дверь.

— Ну, бродишь… — сказал он глухо и, словно не выдержав, оскалил зубы: — Чать скушно, а?

— Скушно, дед.

— То-то.

Я прилег на рогожку в углу. Лохматая тень бороды двигалась надо мной по потолку. Глубоко под полом копалась осторожная мышь. Помолчав, сторож сказал с досадой;

— Сидишь тут… как сыч. Теперь караул сняли. Ну и сиди сам.

— Зачем же сняли его?

— Значит, невыдержка.

Сон овладел мной. Тень опускалась все ниже… Густая, черная заросль… Я стремился пробраться сквозь нее, раздвинуть ее руками, — она смыкалась вновь. Почему-то я ни слова не мог сказать в темень, я ждал просвета, и, когда дед встал и в углу потолка образовался просвет, я сказал тихо:

— Мне боязно, дед. Это ж очень трудно быть глухим.

Он нисколько не удивился вопросу;

— Сторож, — ответил он, — тот же замок. А замку одна доля.

— Ты же и у красных стерег?

— Нет. Выгнали… — Помолчав, он сказал удивленно: — Этот бродяга аль и вправду душевный? Били аж до кости… ржет!

И прислушался:

— Ишь… какое веселье! Тесно ему в сарае…

— Жив?

— Кончать надо.

Хлопнула дверь, и погас каганец. Надо мной сомкнулся мрак. Но это не было похоже на сон. Я слышал, как мышь выбралась из норки, как стучали по полу ее упругие лапки. Потом проснулась муха. Она словно опутала комнату сонной, усталой струной. Я слушал… слушал. Но все-таки не спал. Я не видел ничего, даже лунного неба в окошке, даже не заметил, когда вернулся с обхода Митрофан. Меня пробудило его дыхание.

Открыв глаза, я лежал несколько минут. Он что-то бормотал во сне, чмокая губами.

Я встал. Где-то далеко глухо ударил снаряд. Дед пошевелился, вздохнул. Я постоял с минутку, пока снова дыхание его стало ровным, и открыл дверь.

Низко над крышей сарая висела луна. Противоположная стена была дымчато-синей, и весь двор наполнился густой синевой, только по углам лежали тени.

Постояв на пороге, я сошел с крылечка. Дул легкий ветер. Далеко, словно не в этом мире, выла собака. У двери сарая в тени я остановился. Жестко шуршали листья тополя. Это было похоже на трепет маленьких крыльцев, как будто и дерево хотело отсюда улететь.

Наклонясь, я осматривал дверь. Ее придерживала железная перекладина, наброшенная на крюк. От прикосновения она загремела на весь двор. Я прижал ее к груди, чтобы заглушить звуки. Стало тихо.

Я шагнул через линию тени и, присев на корточки, позвал:

— Игнат…

Он не отозвался. Я начал шарить вдоль стены. В углу, на жаркой груде тряпья, рука моя коснулась его лица.

— Игнатка!

— Васек… Ты? — Голос прерывался. Я зажал ладонью его трепещущий, покрытый горячей слизью рот.

— Игнаша… Скорее…

Он отвел мою руку.

— Кинь, Вася, — сказал он. — Иди сам. Дело мое конченное тут.

— Да ведь тюремщик спит… Уйдем!

— Разве?..

— Вставай же, ну…

Он тихо застонал.

Я помог ему приподняться. Качнувшись, он повис на моих плечах. Едва-едва мне удалось дотащить его до двери. Но свет луны испугал его. Он вскрикнул, хватаясь за раму.

Полуоткрытая дверь сторожевой будки, покачиваясь, чуть слышно скрипела. С трудом я оторвал от рамы пальцы Игната, и мы вступили в лунную синеву.

Трепет тополя теперь заглушал все звуки мира. Мы шли. Мои мысли, слух и зрение были охвачены только одним: дойду ли я до того дальнего кирпича, около угловой тени, прежде чем сзади грянет маузер Митрофана. Вот еще один шаг… Вот еще, еще… И тень позади… и еще шаг. Мы у ворот, и снята подпорка калитки!

И мы в переулке!

Недалеко от площади прозвучал свисток. Мы опустились в канаву и сидели около часу.

Руки Игната слабели. Чтобы сохранить силы, я торопил его. Я тряс его усталое плечо. Он поднимался, покорно шел, волоча ногу. Мы обходили снарядные рытвины, наполненные дымящейся синевой, груды хлама — безмолвные, но как бы живые.

В степи, прижимаясь ухом к земле, я слышал топот копыт, мне чудились крики, свист, мелкая дробь тачанки… Однако мы были одни, совершенно одни, словно на тысячи верст вокруг замерло все, даже ветер.

…И, может быть, после всего в этом самом большом испытании, я упал бы именно теперь в пустой степи от одиночества, потому что так сладок был запах суглинка, так сильно он звал… Да, наверное, упал бы, если бы не было со мной Игната. Но меня поддерживала, вела жажда жизни и сила ненависти, горевшая в нем.

Едва поднимаясь на локтях, в жару лихорадки он шептал разбитыми губами:

— Авось, Васек… авось таки выберемся… отплатим!

И я тащил его отяжелевшее тело, прячась в кустах, падая в буераки, и, оглядываясь, не верил, что уже пройден, уже позади такой огромный путь!

Минутами мне казалось, что никогда не наступит конец этой ночи, к тому же заходила луна. Игнат замолк и почти не дышал. Я ложился отдыхать, прикладывая голову к его груди. Сердце билось… Оно упрямо стучало в ребра.

Это ободряло меня.

Не шевелясь, подолгу я вслушивался в его прерывистые тоны. Безуспешно я пытался разбудить Игната.

Опять я остался один. Подняв голову, я смотрел в бледную синеву. Я как бы сидел перед огромным обрывом — внизу было небо. Напрасно я цеплялся за землю — обрываясь, звенела трава. Я падал, медленно падал в синюю пустыню… в сон… Но я еще боролся с самим собой, когда вблизи грянул выстрел.

Выстрел пробудил Игната. Упираясь ладонями в землю, он приподнялся, сел.

— Тише… Игнат…

Зачем-то он поднял руки. За мелкими кустарниками вскрикнул перепел, беспорядочно зашуршала листва. И одновременно я услышал журавлиный крик. Он близился переливаясь. Я сжал плечи Игната. Они тряслись. Он опять смеялся, как вчера вечером во дворе тюрьмы. Глубоко, в самом горле его, бился смех.

Я хотел закрыть ему рот, но он рванул зубами мою ладонь и захохотал.

— Игната, родной… перестань… — Я сжал его голову. — Может, последние сажени… Игнатка… Наши ведь недалеко…

Силы вернулись к нему. Он стряхнул мои руки. Он стал подниматься, покачиваясь, мелко смеясь… Вот он уже привстал на колени… вытянул ногу.

— Человек! — сказал он хрипло.

— Кто идет? — громко закричали из кустов. — Кто?..

Я бросился на Игната, сбил его с ног. Не было сомнения — мы нарвались на беляков. Падая рядом и сползая по мокрой траве, я успел схватить его за голову.

У меня оставалась надежда спрятаться, уйти. Я потащил его к темной выемке, в сторону от кустов. Он хрипел, стараясь вырваться и дотянуться до моей шеи… Обеими руками я зажал ему рот.

И хотя он задыхался, мне казалось, что вот, в ладонях, я держу самую жизнь его, и разжать ладони — значило потерять, погубить ее…