Памяти Александра Зиновьева - Константин Крылов

Что касается отношения к своим прежним взглядам, то Зиновьев постоянно повторял: «нет, я был во всём прав». Добавляя при этом, что, знай он о том, как оно всё кончится, не написал бы никаких «Высот», вообще ни строчки не написал бы — просто чтобы не соучаствовать в убийстве страны. Ему же принадлежит печально знаменитый афоризм «целились в коммунизм, а попали в Россию». Кажется, эту фразу ему не простили ни бывшие диссиденты, ни бывшие коммунисты.

И при таких раскладах он всё-таки решил вернуться.

Первый визит Зиновьева в Россию состоялся по невесёлому поводу — он пытался исхлопотать себе российскую пенсию с ветеранской прибавкой. Это, кстати, к вопросу о преуспеянии на Западе: жалкие российские рубли были для него не лишними. К тому моменту Зиновьев был основательно отжат от всех возможных кормушек-поилок, более того — существовал в режиме негласного остракизма со стороны эмигрантской общественности.

Потом, в 1997 год, состоялся уже подготовленный десант на российскую почву: тогда Зиновьев уже дружил с коммунистами. Визит был, как теперь говорят, насыщенный — он ездил по стране, встречался с людьми, читал публичные лекции. Даже говорил «тёплые слова», к чему не имел привычки — например, хвалил какие-то костромские красоты, признавался в любви к русской природе, ещё что-то такое… А 30 июня 1999 года он вместе с верной женой собрал манатки и перебрался на ПМЖ в Москву. Дети остались на Западе: одна дочка вышла замуж, другая оказалась с музыкальными способностями. Зиновьев с собой никого не звал: «это их жизнь»[16]. На вопрос «зачем приехал», Зиновьев отвечал так: «Мой народ оказался в беде, и я хочу разделить его судьбу. Что я могу здесь сделать для моего народа? Я десятки лет работал как исследователь и социальных процессов, и исследователь самого это фактора понимания, о котором я говорю, я много сделал. Я хочу передать это моему народу, по крайней мере, тем, кто хочет это получить от меня и как-то использовать».

Как использовали Зиновьева на самом деле — отдельная и не очень приятная тема, но коснуться её придётся.

По россиянским меркам, Зиновьев был почтенным человеком, хотя бы потому, что имел какую никакую западную известность, легитимизирующую его фигуру в качестве авторитетной. Кроме того, в России у него оставались друзья, читатели, а то и почитатели. Он был «устроен по быту»: Садовничий, ректор МГУ, помог ему с квартирой, поселив его прямо в здании Университета. Он имел возможность говорить — читал лекции в МГУ (ему там выписали звание именного профессора, «это честь»), вёл курс в Литинституте, много выступал на публике. У него охотно брали интервью самые разные издания, от «Завтра» до «Комсомольской правды». Он публиковал свои книги, начиная от классических «Высот» и кончая учебниками. «Центрполиграф» стал выпускать 10-томное издание его работ. Осенью 2002 года в московском Домжуре прошла выставка картин Зиновьева. «Востребован», типа.

По сути же, Зиновьев так нигде и не стал своим.

На философском факультете — где, казалось бы, ему самое место — ему предложили «что-то почитать»… на кафедре этики. Он согласился — всё же трибуна. В конце концов, на другой базе и с другими людьми, был созан «зиновьевский центр» — это сделал Игорь Ильинский, ректор Московской гуманитарной академии, Зиновьева к себе пригласивший[17]. Но в целом «российские интеллектуалы» воспринимали Зиновьева как «ваньку», который не умеет высокопарно блекотать, не цитирует Фуко и Маркузе, в общем, не владеет теми умениями, кои приличны независимо мыслящему существу. Негламурные зиновьевские конструкции нельзя было использовать в «дискурсе». На Зиновьева не ссылались, его слова не обсуждали, само упоминание его имени не поощрялось. Это был глухой, молчаливый и непрошибаемый консенсус: «нет такого».

Отдельного упоминания заслуживают разросшиеся развалины Московского логического кружка. Как уже было сказано, «щедровитяне» — к тому моменту превратившиеся в секту, впрочем, весьма успешную, — чтили ранние труды Зиновьева, прежде всего его диссертацию по диалектической логике, как неотъемлемую часть святого методологического писания, «основного корпуса». Поздний Зиновьев для них был, если искать сравнений, чем-то вроде Бакунина для марксистов. Зиновьев же считал Щедровицкого и щедровитян в лучшем случае «ушедшими не туда», в худшем — просто обалдуями. Хотя в 2003 Зиновьев поучаствовал в «двойном интервью» вместе с Олегом Анисимовым, данным для методологического журнала «Кентавр», в котором признал: «То, что делал я, не есть отрицание того, что делали методологи во главе с Г.П. То, что делали они, не есть отрицание того, что делал я» — и тепло отзывался об умершем Георгии Петровиче. Молодые щедровитяне интервью предсказуемо обхамили: им не понравилось, что старик «много о себе понимает». Некий Зинченко тут же донёс до сведения интересующихся, что Зиновьев Щедровицкого на самом деле ни капельки не уважал и однажды даже высказался про него так: «Георгий Петрович разрабатывал один маленький раздел из моей кандидатской диссертации. Но был при этом крайне ленив и неработоспособен, поэтому ничего путного сделать не сумел…» Не знаю, что на это ответил Зиновьев — скорее всего, оценил проявившийся уровень коммунальности и больше не связывался с птенцами гнезда.

Коммунисты, в которых Зиновьев видел одну из немногих сколько-нибудь позитивных сил в России (в 1996 году он призывал голосовать за Зюганова — хотя, конечно, в тот момент абсолютно все сколько-нибудь приличные люди голосовали за Зюганова против упыря-ЕБНа), так и не признали его своим — хотя легко отказались и от марксизма, и от много чего ещё. Зиновьев говорил: нужно бросить все силы партии на создание, развитие и пропаганду новой социальной теории, которая способна заменить марксизм[18]. Коммунисты вежливо кивали, а про себя думали — «надоть проще, у нас бабки в электорате, им про колбасу надоть по два-двадцать, вот и будет хорошо». Чем это кончилось, мы знаем.

Да, ещё про книжки, это ведь тоже важно. Издавать Зиновьева в России начали довольно поздно: после Платонова и Набокова, но до Солженицына. Вроде бы первыми вышли «Зияющие высоты», каким-то безумным по нынешним меркам тиражом. Книга, кажется, хорошо продалась: тогда ещё читали. Чёрный центрполиграфовский «Коммунизм как реальность» с крысами на обложке лежал в магазине «Москва» довольно долго: это был уже 1994, тридцатитысячный тираж (ничтожный по советским меркам) уже был не под силу массовому потребителю. «Исповедь отщепенца» — 2005, «Вагриус», серия «Мой XX век», «все дела», — прошла пятитысячным. «Фсё, приехали». Последнее, впрочем, не к Зиновьеву относится, а к любому «интеллектуальному» чтению в стране, где за умняк канает Дэн Браун, а за духовку — Коэльо. Чего уж теперь-то...

В результате, мысль Зиновьева так и осталась без ауры «разговоров вокруг», доброжелательного обсуждения, да и недоброжелательного, но всё-таки обсуждения. Он вроде что-то говорил, его даже слушали — но не считали нужным принимать всерьёз. Зиновьев тоже, конечно, давал к тому повод — и высказываниями (не всегда умными и не всегда осторожными) и бытовым поведением…

Что касается собственно политических симпатий Зиновьева, тут всё было просто. Ельцина он вообще не считал разумным существом, Путину сперва симпатизировал (не он один, ага), потом, когда пошёл второй срок и «всё стало ясно» — высказывался про него точно и зло. Но в целом всю постперестроечное реалити-шоу он оценивал как предсмертные судороги убитой страны, — которую не только соскоблят с лица земли, но сотрут и память о ней (в этом Зиновьев был уверен).

Зиновьев всегда отрицал какие бы то ни было внешние на себя влияния. Это отрицание было для него принципиально: нет никаких наводок, каждое моё слово — это лишь обобщение тщательно проверенных фактов, всё здание построено с нуля.

Даже если так, это не отменяет того, что творчество Зиновьева является частью интеллектуальной традиции, опирающейся на определённые представления о человеке и человеческом обществе.

Disclamer. То, о чём пойдёт речь дальше, ни в коем случае не является «синопсисом философии Зиновьева» — или хотя бы корректным изложением его взглядов. Скорее, это попытка проекции «зиновьевства» на определённую интеллектуальную традицию — точнее, на тот образ человека, который был ею построен и принят.

Как известно, вид приматов, именующий себя Homo Sapiens, занимает вершину пищевой пирамиды. Это значит, что люди едят всех, кого хотят, а их не ест никто. Это компенсируется тем, что человек как вид является хищником по отношению к самому себе: люди едят друг друга. Не обязательно в буквальном смысле — хотя гениальный Борис Поршнев (творивший в рамках той же самой традиции) считал, что именно с этого всё и началось. Речь идёт об уникальной человеческой способности рассматривать других людей — существ своего вида — в качестве жертв. «Человек человеку волк» и есть идеальное определение того, что такое человек. Это задано биологически. Люди хотят охотиться на других людей потому, что в крови чешется, а не из каких-то там рациональных соображений.