Двойник полуночника - Александр Грановский

Обычно веселье сразу набирало силу, и чем громче произносились тосты, чем развязнее становились голоса, тем сильнее под шкуры забирался страх, который не могла задушить даже водка.

А игра еще только начиналась. Еще не выбрана жертва и не намечены загонщики. Да и сами "стрельцы" в любой момент могли стать жертвами (что в общем-то даже демократично уравнивало всех в правах). И, как всегда, случайность правила бал: случайный взгляд (который, как правило, первым и выдавал жертву), случайное слово (что у трезвого на уме, то у пьяного на языке), случайная глупость, случайный ум.

Самое, конечно, главное было в том, чтобы никто до самого конца не знал (порою даже сам хозяин), что будет с намеченной жертвой. Все зависело от того, как она поведет себя в игре. Тут решал все только Он - ни с чем не сравнимый томительный момент выстрела, а точнее, его ожидание... после которого или все бросались поздравлять жертву, или... никто уже не подавал ей руки, чтобы, не дай бог, не заразиться ее опущенностью. Почти как в тюрьме и по ее законам. "Наметить жертву, все подготовить, беспощадно отомстить, а потом пойти спать," - как когда-то сформулировал сам Coco.

Но сперва сама охота. Гон начинался с первого тоста. Некоторые предпочитали напиться сразу, чтобы естественно выпасть из игры и оказаться потом ни при чем. Но Хозяина не провести - ему известны все уловки наперед, а значит, и наказание последует неотвратимо. Можно просто занять место жертвы.

Были и такие, которые, поняв, что не отвертеться, сами вызывали огонь на себя, чем ломали всю игру (ибо хорошая жертва должна созреть), настроение у Хозяина тут же портилось - и праздник окрашивался трауром по еще живому покойнику.

Зато и награждал по-царски, если какая-нибудь жертва - несмотря ни на что - добегала до финиша, не замолив пощады.

Но, как водится, бывает, что жертва жертве рознь, - и знаменитый мастер по гопаку Хрущев так же отличался от хитрована Микояна, как лихой рубака Семка Буденный от старика Калинина, любителя полногрудых пионерок и мускулистых балерин. Даже сам личный секретарь Сталина Поскребышев, перед которым вытягивались в струнку генералы и маршалы, стал однажды такой жертвой... Ему, Берии, докладывали... Как, сидя за столом, Сталин сворачивал бумажки в маленькие трубочки и надевал их на пальцы Поскребышева. Потом зажигал бумажки, подобно новогодним свечам. Поскребышев весь извивался, корчась от боли, но не смел эти трубочки сбросить... потому что бог смеялся, а когда смеются боги, кто-то по обыкновению должен лить слезы. Он, Берия, даже представил на месте Поскребышева себя..: объятые огнем и смешно подпрыгивающие, словно на пианино, пальцы, его, Берии, пальцы, такие чуткие и нежные... как у девушек, которых ему отлавливал по всей Москве полковник Саркисов и которые еще не успели узнать, что такое боль.

Потом настала очередь жены Поскребышева. В НКВД она призналась, что была троцкисткой, а также немецкой шпионкой, и ордер на ее арест Поскребышев должен был лично передать на подпись самому Сталину.

- Ты что, и в самом деле бабу жалеешь? - даже рассмеялся тогда Сталин. - Не горюй! Найдем тебе бабу! - и в тот же день прислал ему молодую женщину вместо старой жены. А сейчас и Поскребышева уже нет и лишь ему, Берии, странным образом все это время удавалось ускользать, словно все эти годы его приберегали для чего главного - для чего-то чудовищно главного, при мысли о котором начинала колотить дрожь. Наверное, он смог бы ускользнуть и сейчас, но чисто звериное чутье ему подсказывало, что наступил некий предел, за которым уже нет пределов. У него просто нет выбора, а это и есть самый лучший выбор. Неспроста сам Coco называл его, Берию, не иначе как: "Человек с головой змеи".

25.

Какое-то время он сидел не двигаясь. Огромный дом был темен - ни музыки, ни роскошных машин. Даже собаки из расположенной за речушкой псарни (которых на ночь обыкновенно выпускали во двор) не подавали признаков жизни.

В сопровождении Надорая и двух автоматчиков прошли в просторный вестибюль. Здесь было несколько дверей и вела лестница наверх.

- Где прислуга? - спросил, когда включили свет.

- Заперта до дальнейших распоряжений.

У массивной бронированной двери, ведущей в кабинет и спальни, все остановились. Надорая осторожно снял пистолет с предохранителя и краем дула попробовал открыть запертую изнутри дверцу окошка, в которое прислуга по сигналу подавала вождю пишу. Не получилось.

По знаку Надорая, кто-то уже начал прилаживать к двери небольшое взрывное устройство.

- Стой, не надо, - представил вдруг, как сможет перепугаться от взрыва его Нино. Возможно, в эту самую минуту она пробует открыть дверь, но ключи у хозяина в кармане, а сам хозяин... Его даже бросило в жар...

- Зачем взрывать, если можно снять, - услышал сзади спокойный голос полковника Саркисова, который тут же пригласил несколько солдат, и, поддев монтировкой, дверь легко сняли.

Он лежал ничком посреди ковра, неловко подвернув под себя руку. Другая скрюченными пальцами тянулась к столу, который был накрыт на двоих. Запотевшая бутылка шампанского в серебряном ведерке со льдом, его любимое "Кинзмараули", горка черной икры, шоколад, фрукты, а над этим всем сладковатый запах "Герцеговины Флор", словно запах самой смерти, которая затаилась где-то здесь, в голубоватых сумерках рассвета.

На какой-то миг всех сковал ужас. Бледное, как мел, лицо Саркисова и пронзительно голубые глаза Надорая... Но надо было продолжать жить, придумывать слова и принимать решения.

Первым пришел в себя Надорая... Осторожно, на цыпочках, будто опасаясь кого-то разбудить, сделал несколько шагов. Опустившись на колени, приложил ухо к спине...

- Еще жив, - шепотом сказал по-менгрельски, пропуская его, Берию, вперед, и это "еще" почему-то резануло слух. Неужели Надорая догадывается... А там, где о тайне знают двое, она перестает быть тайной.

Вместе с Надорая осторожно перевернули лежащего лицом кверху. Подслеповато склонился над судорожно западающим кадыком, словно до последней минуты не верил в торжество замысла. Но глаза умирающего уже смотрели куда-то сквозь... Он слишком хорошо знал, что может значить такой взгляд.

Саркисов брезгливо отвернулся. Казалось, его сейчас стошнит, а он, Берия, все смотрел и смотрел... будто сантиметр за сантиметром восстанавливал до боли знакомый, но кем-то испорченный портрет, который тут же рассыпался и ускользал... И эта розоватая пенка в уголках рта... И начавшие уже проступать багровые пятна на лбу и шее... И почти стертые временем следы оспин на потемневших щеках. Пока, наконец, не понял главное: это не Coco... не Коба... не Рябой - совсем другой человек распростерся сейчас на полу, совсем другой человек посмел выдавать себя за Coco... Но от него, Берии, не бывает тайн, а о двойнике он просто не хотел знать, как о живой игрушке, которая радовала старика и которую он просто не мешал ему любить. Кто мог предполагать, что эта "игрушка" в самый ответственный момент посмеет смешать все карты? Кто знал... С такой бездарностью проиграть.., совсем съезжая в знакомую картавость он чуть было не произнес: "геволюцию", словно с некоторых пор одно слово цепляло за собой другое. Словно где-то в глубине его "Я" проснулся и нетерпеливо шевельнулся еще один преждевременно похороненный двойник (для чего собственно подобные двойники и существуют), который при любых обстоятельствах хватался за трибуну политической борьбы, но как сказал самый важный вождь и учитель всех народов и его, Берии, личный друг Coco: "Нам не надо политиков. У нас их достаточно, даже много лишних. Нам нужны исполнители...". А он, Лаврентий, самый лучший исполнитель... исполнителя.

Зачем-то начал стаскивать с него сапоги. Руки не слушались, липкий пот застилал глаза. Внутри холод, а снаружи пот, липкий и вонючий до отвращения, словно кто-то из них двоих уже начал разлагаться. Только сейчас понял, зачем он стаскивал с него сапоги: чтобы развеять последнее сомнение. У настоящего Coco на ноге было шесть пальцев! Эта особая примета, отмеченная полковником Шабельским еще в 1902 году. Но где-то в глубине души уже знал, что лишь напрасно теряет время. Пальцы были как пальцы - обычные узловатые пальцы старика с пожелтевшими от времени ногтями.

В каком-то лихорадочном амоке отдавал приказы в слепой попытке спрятаться за маской слов: "Дверь на место!", "Умирающего не диван!", "Со стола все убрать!", "Вызвать врачей!", "Оповестить родственников!", "Поставить в известность членов политбюро!", "Внутренние войска привести в готовность...", "Прислугу допросить и изолировать..."

И чем больше было слов, тем ближе становилось главное... О котором он забыл... Нет, все это время помнил... А еще он помнил страх, и сейчас два этих слова как бы воссоединились в одном, имя которому - Нино! А он, вместо того, чтобы броситься ее искать и прижать к своей груди, тратит время на какое-то дерьмо, у которого нет даже имени, а всего лишь номер, и который посмел умереть не в тот час и не в том месте... Значит, его Нино где-то здесь, возможно, в соседней комнате, в какой-то из трех совершенно одинаковых спален, с одинаково подрезанными шторами (чтобы никто не мог за ними спрятаться), с одинаковыми коврами и зеркалами, которые раньше спасали от одиночества, но в последнее время приказали снять, чтобы не мерещились призраки...