Двойник полуночника - Александр Грановский

21.

От смрада камеры закружилась голова. Тусклый свет размывал детали. Какое-то время ждал, пока за спиной не захлопнется глазок. За ним наблюдали... должны были наблюдать, по неписаным правилам игры, которые не менялись веками и которые он когда-то слишком хорошо знал, а потом забыл, и теперь одно тянуло за собой другое: раз есть глазок - должен быть и соглядатай... чтоб не пропустить в заключенном первой ломки, когда его охватит отчаянная жалость к себе. Потом ему станет все равно, но это будет уже вторая ломка, после которой с человека словно сползает человеческое...

Наконец, в коридоре послышались шаги.

Побежал докладывать своему... Как он растерялся... панически наложил в штаны. Что в итоге и требовалось доказать. Значит, не зря старались, обработка прошла успешно. Подследственный думает, что все закончилось... оставили в покое и можно перевести дух. А его сразу на допрос. Только теперь уже следователь будет сменять следователя, и закрутится изнуряющая вертушка пытки, пока самого стойкого не превратит в дерьмо, согласное поставить свою закорючку под чем угодно. Лишь бы все поскорее кончилось и его оставили в покое. Конвейера не выдерживал никто. Самое гениальное изобретение советской охранки и ее крестного отца Феликса, до которого не додумались ни в казематах инквизиции с ее пресловутым "испанским сапогом", ни в прекрасно оборудованных лабораториях гестапо. Но не зря говорят - голь на выдумки хитра, и даже немцы перед войной приезжали перенимать опыт. А с помощью конвейера можно доказать любую вину. "Был бы человек, а статья на него найдется," - как любил говаривать, поблескивая своим стеклянным глазом, советский Гимлер-Берия. Без этого монокля-глаза он сразу делался импотентом (последняя шутка последнего шутника Радека). Вот и таскал всюду за собой полковника Саркисова, который словно пес рыскал по Москве, выслеживая очередную "дичь" - молоденьких девушек с высокой грудью и "очаровательно" развитыми икрами для своего гурмана-хозяина.

На соседних нарах кто-то спал, болезненно постанывая во сне. С наслаждением вытянул одеревеневшие от усталости ноги, накинул сверху пальто, которое даже в штатском исполнении было чем-то похоже на шинель, как у какого-нибудь отставного офицера. Что ж, военную форму он, Coco, любил с детства. Если бы не мать... которая, будто уже тогда знала, что военным ему не быть, и отвезла в семинарию, где их воспитывали, как волчат, безжалостно вытравливая из детских душ зачатки доброты и любви, чтобы потом эти пустоты заполнил Бог, пока однажды в бане не заметили его уродства - два сросшихся пальца стопы. "Дьявольская метка!.. Дьявольская метка!.. Наш Coco черт!.." кричала и улюлюкала, готовая его растерзать, толпа. Никто и не подозревал, сколько скрывалось в нем ярости, даже он сам. С ним теперь боялись связываться, а ореол тайны придавал сил. Впрочем, он и раньше что-то такое чувствовал... предчувствовал, что не такой как все. Но вот хорошо это или плохо, пока не знал. Тут еще эта "метка", кто ее только сделал и зачем?

На каторге в Туруханске Яшка Свердлов, правда, говорил, что сросшиеся пальцы - явный признак кровосмесительства. У него самого, Яшки, вроде даже был в роду подобный предок... и вообще, ничего так просто не бывает, и, возможно, это некий высший знак, о значении которого он, Coco, должен будет узнать в свое время.

И чем больше он потом над всем этим размышлял, тем больше находил, казалось бы, неопровержимых доказательств. И эта подозрительная рыжеватость, будто нарочно выделяющая его из толпы. Выделяющая и выдающая... И приметно изрытое оспинами лицо. И сложный, как горная река, характер, который с детства умел приноравливаться к жизни. Просто он, Иосиф, умел быть разным.

Но, видно, кровь всегда чувствует кровь, чтобы распознавать своих, если даже инстинкт Якова безошибочно определил, что он, Coco, свой... По каким уж там неопровержимым признакам... И рыжеватый Ленин свой... Даже люто ненавистный Троцкий. Все они как одна семья, один род и делают одно общее дело по заветам Моисеевым из глубины веков. Его словно приняли в высший орден, вход в который должен оплачиваться кровью - этим священным напитком веры... и ненависти. Ибо какая-то часть его Я все-таки продолжала оставаться чужой и бунтовала, иногда прорываясь такой яростью, что самому казалось, еще немного, и он сойдет с ума. И только снег, обжигающий снег в лицо, постепенно охлаждал кровь, возможно, ту самую - горячую и кипящую кровь аравийских предков, которая и делала его не таким, как все, с неистощимым терпением возвышая и приближая к какой-то своей цели.

Сперва он думал, что эта цель - Бог, и сколько ни вопрошал Всевышнего, до головокружения заглядывая в суровые лики святых (и, конечно, мучеников) под куполом пропитанного многовековой скорбью храма, где на фоне неба и звезд сиял сам господь Бог, всевидящий и всезнающий и, конечно, добрый, будто срисованный с его, Coco, дядюшки Автандила, который один-единственный любил его больше всех, - но так и не получил тогда ответа. А земной бог дядюшка Автандил, жил в горах и обещал взять его на летние каникулы к себе: ловить серебристую форель, ставить силки на зайцев и забираться по горным тропам высоко-высоко.., чтобы увидеть сказочный город Каджети... "Там скала стоит до неба, вся оцепленная стражей, и внутри скалы той чудной проведен подземный ход (совсем как потом у него, в Кремле) - он ведет на самую вершину, в башню пленницы. Стерегут проход подземный десять тысяч самых лучших юных витязей отважных и воителей могучих, и у трех ворот стоят там по три тысячи людей. Горе мне с тобою, сердце! Нет зашиты от цепей."

О Каджети дядюшка Автандил мог рассказывать часами, пока не затухал охотничий костер, а холод ночи все дальше и дальше не забирался под пропахшую потом и временем овчину, и тогда из-за наклоненного мрачного утеса появлялся он - печальный витязь в барсовой шкуре и заботливо укрывал маленького Coco своим барсом, который почему-то при свете утра превращался в ветхую от времени и испытаний дядюшкину бурку.

Но на этот раз, вместо гор, мать решила отвезти его в имение князя Эгнатошвили, где она служила экономкой и куда намерена была отправить его на воспитание вместе с детьми князя, научить хорошим манерам и приобщить к благородной жизни. Уже готов был шелковый голубой бешмет и белая черкеска с газырями, обшитая галуном; ко всему - наборной пояс с настоящим кинжалом и висящий на спине башлык с кистью на капюшоне и тоже обшитый галуном. Ну и, конечно, лайковые, сшитые точно по ноге сапожки. Как здорово, наверное, скользить в таких сапожках по паркету князя, начищенному до блеска, но снова его будут наказывать за проделки, лишая одежды и сапог, и тогда все увидят его "метку", а главное заметит ее самая младшая дочь князя черноглазая Асмат, которой он даже написал стихи, но не прочтет их... потому что никогда больше не увидит ни Асмат, ни ее братьев, ни свою мать, которая, наверное, целый год копила деньги, чтобы пошить ему такую чудесную черкеску и бешмет: к тому времени он будет так далеко... Сперва навестит своего дядюшку Автандила, которому хотел задать один вопрос и, в зависимости от его уже ответа, решить для себя, что делать дальше: жить отшельником в горах, где его никто не найдет, или отправиться странствовать, как витязь в барсовой шкуре Тариэль в поисках своей Нестан (которая даже чем-то похожа на Асмат), но тогда придется взять с собой и дядюшку Автандила, который самый лучший его друг... И будут они идти много дней и ночей, а следом за ними будет терпеливо красться барс. Потом они найдут заветную пещеру с волшебным оружием и убьют барса. Автандил снимет с него шкуру и сделает ему, Сосело, замечательную накидку!.. Замерший в оскале зверь приготовился к прыжку. В таком виде он и явится к своей возлюбленной Асмат, которая поклялась его ждать, что бы ни случилось. Но беглеца догнали и вернули в имение князя Эгнатошвили, где сперва высекли, а потом голышом засадили в каменный мешок, и все дворовые видели его позор. От ярости он совсем не чувствовал боли, а потом хоть и чувствовал, но все равно молчал, пока главный экзекутор, мокрый и вонючий от пота конюх не отбросил плеть: "Забить мальчишку дело нехитрое..." - и отправился заливать свой грех вином. "Ох, не к добру все это", - уже теряя сознание, услышал он сквозь вату в ушах и, пытаясь хоть как-то еще удержаться на поверхности сна и яви, отчаянно цеплялся за слова, словно за островки спасения: Автандил... Асмат... Автандил... Асмат... Какого-то слова не хватало - последнего слова, чтобы поставить точку, и он даже вздрогнул, когда на исходе вздоха почему-то вспомнилось: Адам!.. И сразу все встало на свои места, словно память начала раскручиваться вспять.

Адам... Он позвонил ему, Седьмому, по аварийной связи и приказал ехать на Ближнюю дачу в Кунцево, и уйма времени успела пройти с тех пор как Адам там, а ничего не случилось... Потому что и не могло случиться в этом самом рабском государстве из рабов, которыми так легко управлять и которых так легко сделать героями. Сорок лет он вытравливал из них память. Сорок лет, как пророк Моисей, водил свой народ по пустыне страха, чтобы очистились от скверны отцов. В конечном итоге он дал им веру, а вера - это уже бог, и этот бог для них по-прежнему он, Coco. И бог, и дьявол в одном лице. Иногда больше дьявол, но, Бог свидетель - он, Coco, хотел как лучше. Он учил их ценить саму жизнь и радоваться этой жизни, как подарку. И теперь они счастливы уже оттого, что просто живут.