Четвертый разворот - Петр Кириченко

Все же в поселке произошло немаловажное событие, и поселок гудел, как гудит улей, когда его потревожишь. Говорилось много, и говорилось разное, толком никто ничего не знал, и доподлинно было известно только то, что Приступина Верка, работавшая дежурной на переезде, подхватив своих двойняшек, перешла жить к Добрыне. Говорили больше всего о том, что она ничего не взяла из дому, и о том, кто ее муж — Приступин. О Добрыне можно было и не говорить, потому что Добрыня всем был хорошо известен. Откупив времянку, он поселился в ней года три назад и жил бобылем, трудился в котельне, так что был он, этот самый Добрыня, истопником по доброй воле. А мог бы работать и в мастерских — это в поселке считалось почетнее; да и силища у него дай бог каждому. Руки крепкие и жилистые. У истопника было имя-отчество, но дети прозвали его Добрыней, так и повелось: Добрыня да и Добрыня, ему и этого было довольно. Похоже, что он не особенно задумывался над пустяками, ворошил угли в печах, высыпал шлак за котельную и помнил, что при деле. И вроде бы ничего больше и не хотел.

Иногда, пошуровав топки и побрызгав водою серый пол, садился Добрыня на низенький стульчик у дверей и смотрел на огонь в узкой щели заслонки, думал о чем-то и почти всегда молчал. Даже когда выпивал, то говорливее не становился, смотрел на людей по-братски, будто прощал их за что-то. Глаза его, синие, с выгоревшими в котельной ресницами, чуть-чуть слезились.

И вот когда Верка перешла к нему, то в поселке загудели: «Что ей надо?» Приступин-то был человек уважаемый, он руководил топливным складом, и поэтому считался одним из первых в поселке, особенно осенью, когда доставался уголь и дрова на распал.

— С жиру бесится, — говорили люди. — В доме у них чего только нет — и покрывала, и диван...

Выказывая удивительную памятливость, они перечисляли все, что водилось в доме Приступиных, вспоминали покойную мать Верки — та тоже была с норовом, никому не подчинялась и Верку прижила неизвестно с кем, вроде бы с солдатом, стоявшим в войну в их хате. И все же больше говорилось о том, что за человек Приступин, и как это раньше никто ничего не замечал — встречались же они раньше?.. Наверняка встречались. Не могло же быть так, что решилась Верка в одну ночь? Не могло, значит, встречались тайно. Но никаких тайн в поселке не водилось, о каждом было известно решительно все, даже больше, и многое угадывалось заранее. А тут тебе: никто ни слова, ни полслова... «Вот тебе и Добрыня, — говорили и добавляли многозначительно: — Да!» Приступин и мог бы кое-что рассказать, уж он-то догадывался, но Приступин молчал, зыркал на соседей красными от бессонницы глазами и думал, как грозил: «Как же... Проживешь на сто рублей!» И понимал: проживут — и никому не показывал клочок бумаги, принесенный соседским пацаном, на котором непривычными к карандашу пальцами Добрыня нацарапал: «К нам сам понимаешь не ходи ногой в обиду вовек не позволю Добрыня». А в самом уголке прибавил: «Дмитрий Сергеевич».

А Добрыня, как стало известно всем, кроме Никодима Васильевича, ошалев от радости, поймал ночью селезня, заарканил его сонного и утром накормил двойняшек. Смотрел на них, пока они ели, и думал о том, что еще необходимо купить. Шкаф, стол и кровать уже стояли в хате... Глаза его слезились, он смотрел на детей, на жену и ничего не говорил. А Верка, немного стесняясь, тоже смотрела на детей, на Добрыню, плакала и смеялась одновременно и, проводив мужа на работу, принялась убирать холостяцкое жилье. Она мыла и чистила и тихо напевала. И ждала от жизни чего-то прекрасного; а когда в промытом стекле окна увидела себя в белом платке и красной кофте с засученными по локти рукавами, то неизвестно отчего обрадовалась так, как не радовалась давно. Рассмеялась во весь голос над собою, схватила, перецеловала детей и, выпроводив их на улицу, снова принялась за работу.

Ничего этого Никодим Васильевич не знал, ничего не слышал, сидел в полутьме сарайчика и чуть не плакал: еще вчера он точно решил, что сошел с ума на старости лет и что ничего больше он уже не напишет. Он не сдвинулся с места, потому что двигаться, как понял Никодим Васильевич, было некуда. Звон в голове прекратился, сердце не болело, но и это его не утешало. Голова стала пустой и легкой и совершенно бездумной. Никодим Васильевич смотрел на свою руку, которая лежала на столе и казалась ему чужой. О рассказе он уже не думал, просто вспоминал все, что было с ним в этом поселке, и очень удивился, когда рука, отважившись, вывела: «Женился Добрыня очень поздно...»

ИЗМЕНА

Ночи светлые по весне, лунные и не холодные; белеют в темноте расцветшие вишни, тонко пахнет их кипень, и кажется, над садами повис клочьями сизый туман. Тишина стоит и покой. Отдает теплом прогретая, за день земля, трава — свежестью. Ожившие деревья выпустили молодые клейкие листья, от которых пахнет живицей. Носится в воздухе едва уловимый запах дыма. Прекрасные ночи; в эту пору влюбляются, кто еще не любил, и вздыхают те, кто никогда больше любить не будет, вспоминают жизнь свою и говорят о скорых свадьбах. Может, поэтому нарядные вишни напоминают невест в подвенечных уборах, белые стоят, тихие, словно бы говорят, что быстро облетает цвет, быстро мелькают годы и короток их век... Чего только не передумаешь, глядя на застывшие под лунным светом привольные сады.

Вот как раз в такое время, возвращаясь от кумы поздно вечером, Мария Трихлебова, по прозвищу Маня-грех, приметила своего соседа Сашку Ломакина, стоявшего под забором в обнимку с какой-то женщиной. Женщину Маня не распознала, потому что та спрятала лицо на груди Сашки. А Сашка тихо сказал что-то и взглянул на Маню как на привидение. Она отвернулась и пошла себе дальше.

Маня, как большинство жителей поселка, отличалась зоркостью и здравым рассудком и, пока шагала до своих ворот, совершенно справедливо рассудила, что если Сашка, приехавший к родителям на неделю, обнимается у забора под вишнями, то с ним не может быть никто, как только Лида Безуглая. От такой догадки Маня чуть не вскрикнула: у Лиды был сын и муж Федор. Вот это новость! Маня подумала, с какой радостью донесет это событие куме; ей пришло в голову, что надо бы развернуться да сбегать сейчас же, она остановилась у калитки, помедлила, а затем вздохнула и пошла спать. Укладываясь, она еще какое-то время думала о Лиде, о Федоре, горестно вздыхала и спрашивала неизвестно кого — отчего людям не живется ладно да хорошо, — а после припомнила, как давным-давно стояла вот так под вишнями с Васильком. Вспоминала довольно равнодушно, потому что давно это было, а главное отболело все, ушло куда-то, и, задумавшись, не скажешь, было что или не было. Поэтому Маня думала о себе так, словно бы о ком другом... Накануне войны ей исполнилось семнадцать, свадьбу решили отгулять осенью, и она ждала этого дня. Но в июне закрутилось все — началась война. Василька забрали, и она, провожая со слезами, обещала ждать его возвращения. Тогда казалось, война скоро кончится, но повернулось по-другому. Натерпелась Маня, настрадалась, чудом избежала рабства в чужой неметчине, потеряла родителей, погибших под одной бомбой, помыкалась по чужим углам.

Василек так и не вернулся, пропал без вести. В это поверили все, кроме Мани: она ждала, уверяла, что жив ее суженый и непременно придет, и отказывалась выйти замуж. А тут как раз по поселку слух прошел, что в соседней Григоровке объявился фронтовик, которого давно считали погибшим.

— Слышали, пришел? — говорила Маня на работе. — Потому как верили...

Она сходила в Григоровку поглядеть на фронтовика, и вера ее в то, что Василек жив, еще больше окрепла. Часто думала о том, что его ранили, отбили ему память и, вылечившись, он не знает, где его дом. Думала Маня ночами, потому что днем было не до того — работала. Устроилась она тогда на удивление хорошо, на железнодорожную станцию. Работа была тяжелая и грязная, но зато платили неплохо, да и уголь продавали. А с топливом тогда мучились, не было его, топлива, не было, и все: чем хочешь, тем и топи. От лопаты да лома она до того уматывалась, что даже ночью мерещились рельсы, шпалы и звенело в ушах. Но ночью приходили мысли о Васильке, и Маня вздыхала — если бы знала, куда идти и где искать, то пошла бы. Да куда пойдешь?.. Оставалось только ждать, и она ждала. А годы шли, вокруг подрастали молодые, а ей почти тридцать. Тут к ней и посватался один вдовец, оставшийся с малым дитем на руках. Она и слышать не хотела, но люди ее уговорили, разумно доказывая, что Василек ее погиб и никогда больше не вернется.

— Как это не вернется? — удивлялась Маня на такие слова. — Непременно вернется.

— Опять ты за свое! — сердилась какая-нибудь соседка. — Счастье тебе выпало, человек добрый, берет тебя...

— А придет он, что я скажу?

— Оттуда не приходят.

— И такое вы говорите, — не соглашалась Маня, стеснительно улыбаясь и не понимая, как это можно плести несуразности. — Вот в Григоровку вернулся...