Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин

Оскорблённая, не простила. Так и не поняла, что пожала то, что посеяла.

Вскоре Валерий был призван в армию и два года прослужил в танковых войсках. Там он познакомился с Гавриловым, который по просьбе генерал-лейтенанта, своего бывшего комбрига, приехал в гости к танкистам — рассказать про санно-гусеничные походы по ледовому материку. Гаврилову приглянулись три парня, которые после беседы попросили разрешения остаться и засыпали его вопросами.

— Загорелись?

— Так точно, товарищ гвардии капитан…

— …запаса, — Гаврилов погрозил пальцем. — Не льстите. Когда демобилизуетесь?

— Через месяц, товарищ гвардии капитан запаса!

— Иван Тимофеевич, черти! Не раздумаете, приезжайте. — Гаврилов написал на листке адрес. — До встречи, что ли?

— Так точно, до встречи, Иван Тимофеевич!

И через полгода Валера Никитин и братья Мазуры осуществили свою мечту — пошли в трансантарктический поход.

Так что свою судьбу Валера определил сам.

Этот поход был уже третьим. Каждый раз получался трёхлетний цикл: полтора года — Антарктида (зимовка плюс дорога), полтора года — дома. Пять-шесть месяцев — отпуск, год — работа в таксопарке. Окончил заочно автодорожный институт, куда перевёлся из университета, получил диплом инженера-механика. Заработал в Антарктиде хорошие деньги, построил трёхкомнатную кооперативную квартиру, принарядил Машеньку, а на положенную полярнику валюту накупил в Лас-Пальмасе близняткам таких игрушек, что в их комнате долго не утихал счастливый визг.

Огрубел, обветрился, плечи раздались, походка отяжелела, ладони покрылись каменнотвёрдыми мозолями. От прежнего Валеры в нём ничего не осталось, разве что неизменная доброжелательность ко всем, кто в нём нуждался.

В прошлом году, загорая на сочинском пляже, он увидел Нину. Её девичья прелесть исчезла без следа. Она шла по пляжу в сопровождении шумных поклонников; Валера сравнил её с Машенькой, сильной, свежей и красивой в своём материнстве, и таким невыгодным для Нины оказалось это сравнение, что он испытал к ней острую жалость.

Да, Валерий сам принял решение, перевернувшее его жизнь, и гордился им. У него есть любимая жена и две дочки, замечательный отец. Если главное в жизни каждого человека семья и работа, то ему повезло и с тем и с другим.

А если и доведётся погибнуть, то многие помянут его добрым словом.

Впрочем, погибнуть можно везде. Двадцатилетний Дима Крылов, шофёр матери, погиб средь бела дня в Сокольниках, когда отгонял от перепуганной девушки пьяных хулиганов. Карасёв, Валерин сосед по дому, здоровяк-журналист тридцати пяти лет, неожиданно для всех умер от инфаркта.

А Гаврилов провоевал всю войну, прошёл двадцать тысяч километров по Антарктиде и вчера за ужином размечтался: «Вот намотаю на спидометр тридцатую тыщу — и засяду на даче писать мемуары. Про вас, дармоеды!»

Нет, не собирается погибать Гаврилов, и не помышляют о загробной жизни его «адские водители»!

Мы ещё поживём, думал Валера, нам ещё с Машенькой сына нужно родить, для преемственности. Плохо только, что застудил грудь, если воспаление лёгких, тогда, наверное, хана. Но температура вроде не очень повышена, может, какая-нибудь ерунда, вроде бронхита. Если так, то ещё «увидим небо в алмазах».

А кашель — с кровью… Случись такое в феврале, расчистили бы полосу на Комсомольской, в самолёт — и домой, в Мирный. А в семьдесят градусов самолёту не взлететь, да и лётчики уже загорают в тропиках на верхней палубе… Хотя нет, по сводке — а Макаров не забывает, каждый день присылает поезду сводку работы всей экспедиция — «Обь» сейчас только подходит к станции Беллинсгаузена, недели через две будут загорать…

Тепло, хорошо в кабине; но придётся вылезать — Сомов застопорил. Братья Мазуры не заметили, идут впереди, а ракет нет. Ничего, видимость хорошая, не пуржит, рано или поздно глянут назад. Валера укутался, хорошенько прокашлялся и открыл дверцу кабины.

От последней остановки поезд прошёл три километра.

Объяснение

Перед выходом из Мирного Тошка ярко расписал снаружи камбузный балок. На одной стенке был изображён императорский пингвин, чем-то неуловимо похожий на Петю Задирако. Одним ластом пингвин держался за живот, а другим совал в клюв бутылку с этикеткой «Касторка». Надпись гласила: «Заходи — угощу!» Противоположную стенку украшала жизнерадостная коровёнка с рекламным стендом на рогах: «Вперёд, вегетарианцы! Му-уу!», — а на торцовой стороне девушка в чрезвычайно экономном купальнике призывно восклицала: «Попробуй, догони!» Гаврилов велел заменить эту безыдейную надпись на более выдержанную, однако Тошка дерзко ответил, что у него кончились белила.

Сначала при виде камбузного балка походники не могли сдержать улыбок, но потом привыкли, а кроме них оценить Тошкино искусство было некому. К тому же солнечный диск выползал как раз в то время, когда поезд останавливался на отдых. Заманчиво было поглазеть на мир в свете уходящего дня, но ещё больше манила постель. А потом темнело, и все краски становились на один цвет. Так что и страдающий животом пингвин, и развесёлая коровёнка, и ехидная девушка внимания больше не привлекали.

Встречи на камбузе три раза в сутки были для людей маленьким праздником. В походе камбуз — центр притяжения, столовая и клуб, единственное место, где люди могут собраться и посмотреть друг на друга. Шесть человек садились за откидной столик, остальные размещались по углам. В тесноте, да не в обиде.

Раньше на камбузе было тепло, электрическая плита поддерживала нужную температуру даже в сильные морозы. Но уже через неделю после выхода из Мирного камбузная электростанция, работавшая на бензине, вышла из строя: двигатель гнал масло, оно горело, и в помещении нечем было дышать. Пришлось вместо электрической плиты ставить газовую, а на большой высоте пропан сгорал не полностью, и камбуз приходилось часто проветривать. К тому же после пожара баллонов с газом оставалось в обрез, и газ следовало экономить. И если в пути камбуз получал тепло от двигателя тягача, то на стоянке в помещении было холодно и неуютно. Когда Сомов глушил двигатель, камбуз быстро покрывался инеем, и на потолке образовывались сосульки. Температура, правда, ниже нуля не опускалась, но никто не раздевался, и даже Петя, несмотря на свою крайнюю, чуть ли не анекдотическую аккуратность, не снимал рукавиц, а белый халат надевал поверх каэшки.

Несмотря на это, ужин обычно проходил оживлённо. Знали, что не масло и соляр сейчас греть пойдут, а себя в спальных мешках — на семь законных и долгожданных часов. В эти часы человек принадлежал уже не походу, а самому себе, своим близким, которых, если повезёт, можно увидеть во сне. И настроение за ужином поднималось на несколько градусов.

Сегодня ели молча. За сутки поезд прошёл шесть километров, но люди так вымотались, что говорить никому не