Последние каникулы - Лев Хахалин

Танцевали в широком коридоре. Девчонок действительно было много. Отряд же пока терся у стен.

Мелодия, которая неслась из громадной колонки, показалась Вадику знакомой, но необычно, аранжированной. Когда тема заканчивались, мягкий переход на другую октаву и небольшое убыстрение ритма обновляли мелодию.

Танцевали по–разному, кто как мог. Но вот ритм стал невозможно быстрым, сквозь мягкую волну саксофонного голоса прорезались гитарные аккорды, инструменты взяли самую высокую октаву, и на ее фоне почти человеческий голос забормотал: «О-е, о-е, о-е!..» Все, кажется, обессилели, осталась одна пара: Вовик, собранный, гибкий и подвижный, танцевал так, как будто вел поединок, но партнерша парировала каждый его выпад, дразнила его.

Мелодия оборвалась на той ноте, после которой она продолжается про себя, поэтому, даже когда загремело танго, ребята не сразу вступили в круг.

— Пойдем, потанцуем!

— Я так не умею, — заупрямилась Оля, но отлепилась от стенки, положила руку Вадику на плечо, — Затолкают!.. Может быть, хватит? — спросила она, когда Вадик вторично наступил ей на ногу.

Выходя из толпы, они столкнулись с Вовиком. Вытирая рукой пот, с открытым и веселым и даже каким–то неузнаваемым лицом, он стоял, придерживая за локоток свою партнершу. Вадик запомнил тоненькие светлые пряди и рассеянные глаза.

— Ну, ты король! — с восхищением сказал Вадик.

— Пара хороша! — отозвался Вовик.

Девушка улыбнулась, посмотрела мельком на Вадика, а потом повернулась к Вовику, и Вадик замер — он увидел на лице девушки непередаваемое выражение открытой счастливой покорности. Они ушли в круг танцующих, и Вадик оглянулся на Олю и понял: она увидела то же, что и он.

Ночью на берегу Вадик светил фонариком, а Оля стирала. Они почти не разговаривали друг с другом, молчали, а все равно было хорошо,

Ночь выдалась беспокойная — с «моря» задул сильный ветер, дрожали и звенели стекла в оконце; на раннем рассвете заревели моторами лодки гостей егеря, кто–то громко заговорил, засмеялся,

Снова засыпая, сквозь дремоту, сердясь, Вадик разглядел циферблат часов, не поверил, что уже четыре часа утра, и, без толку поворочавшись в теплей постели, вышел из медпункта. Весь лагерь был залит тяжелым серым туманом — дверь на кухню едва угадывалась; нечеткой тенью мелькнула фигура комиссара, вносившего дрова; а вода, приглаженная туманом, серая, холодно блестевшая, оказалась теплой. Уже после завтрака откуда–то из туманной дали, от других берегов вынырнули лодки с приглушенными моторами; негромко переговариваясь, как тайный десант, пригибаясь, сошли на берег гости дяди Саши, И опять стало тихо, покойно, дремотно. И Вадик вернулся в медпункт, лег. Но скоро в дверь постучался егерь.

— Доктор, там… это… гости мои тебя просят прийти. Извини…

— Все–таки не удержался? — буркнул Вадик, чувствуя запах водки.

— Да я самую махонькую, за компанию, за удачу, а вон что вышло, — вздохнул егерь.

На веранде невыспавшаяся Надежда в несуразно ярком платье готовила завтрак. Непричесанные девчонки — единственные дети во всей деревне — зыркнули глазами на Вадика из угла, из–под овчин; вокруг них было уже намусорено — крошки печенья, конфетные фантики.

— Вот поэтому они есть и не хотят у тебя, — прорычал Вадик на ходу. — Кусочничают. Сладкие куски хватают. Всей деревней девок губите. Гляди, отомстится потом. Шоколад не еда, сколько раз повторять? — Надежда даже бровью не повела.

— Ладно, ладно! — успокаивающе похлопал Вадика по спине егерь. — С этим мы потом разберемся.

В горнице, оклеенной веселыми светлыми обоями, крепко пахло водкой, сырой одеждой и застоявшимся дымом. А на кроватях, заваленных добротными темными костюмами, белыми крахмальными рубашками, сидело четверо бледных солидных мужчин, они обернулись навстречу вошедшим егерю и Вадику. Пятый лежал, повернувшись к Вадику спиной, на правом боку, но в его позе не было ничего вынужденного, грозного по смыслу, заметил Вадик, еще не отдавая себе отчета в том, что он уже умеет это увидеть.

— Извините, коллега, что беспокоим вас, — сказал один из гостей — толстяк, — вставая с кровати. — Но без вашей помощи, кажется, не обойтись. Дядя Саша посоветовал к вам обратиться.

Вадик с изумлением узнал в нем институтского профессора Ильичева, физиолога. Оглядел еще раз мужчин и узнал высокого солидного академика Агеева, фармаколога, одетого сейчас в штормовку и похожего на пенсионера–рыбачка.

— Что это вы… так? — знакомо наклонив голову, будто собираясь бодаться, спросил Ильичев.

— Учился у вас, Валерий Иванович, — сказал Вадик. — Здравствуйте!

Ильичев пожал ему руку.

— Очень рад, очень рад! Ну, вот, значит, товарищи, дипломированный специалист, — объявил он, — Уже легче. Давно закончили?

— Только что, — улыбаясь, ответил Вадик. — Чем могу быть полезен? — Он покосился на лежавшего мужчину. — Болен кто–нибудь?

— Вообще–то нелепая картина — пять, нет, четыре профессора медицины, в том числе два академика — и ни одного клинициста! Все понимаем, а, что сделать, толком не знаем, и — ничего нет! — Ильичев развел руками. — Ну, вот ваш пациент, — показал на лежащего мужчину, — делайте, что надо, мы только зрители и, если хотите, советчики… Пожалуйста! Пожалуйста, доктор!..

Вадик подошел к перевалившемуся теперь на живот длинному, мосластому мужчине. Когда он повернул голову, Вадик встретил суровый внимательный взгляд,

— Жалобы такие: боль в правом подреберье и тошнота — у меня хроническая желчнокаменная болезнь. Еще — пульсирующая боль в затылке — давление, наверное, поднялось. Но — сначала все–таки желчный пузырь заныл. — Мужчина толково рассказал всё и терпеливо перенес осмотр, не капризничал, не забегал вперед с предупреждениями: «Здесь больно» — спокойный был дядечка. Пока Вадик возился, он услышал за спиной шепоток:

— Может быть, все–таки послать за местным врачом или давай я в город съезжу?

— Без прав останешься. От тебя ж разит, как из бочки! Подождем, что мальчик скажет.

— Мне кажется, — вздохнув, сказал Вадик, — что главное — это приступ холецистита, а давление, оно поднялось, вероятно, вторично. У меня есть дибазол и атропин, в ампулах.

— Что и надо! — отозвался Агеев, присаживаясь на соседнюю кровать. — Ручаюсь фармакопеей!

— Сколько там набухало? — негромко спросил больной, указывая глазами на тонометр. Вадик почувствовал напряжение в его голосе.

— Какая разница? — Он пожал плечами, и за его спиной все с облегчением засмеялись: «Так его, родимого! Много знать будешь!..» — Сейчас инъекции сделаю.

Когда он вышел на веранду, Надежда пригласила завтракать. Гости сели за стол, а Вадик, поставив на плитку стерилизатор, направился в горницу к больному.

— Нет! — сказал Ильичев, ловя Вадика за рукав. — Садитесь с нами, так не годится… — усаживая упирающегося Вадика, он тараторил, как всегда на лекциях. — Мне интересно узнать, как вам здесь работается. Я ведь декан все–таки… Представьтесь нам.

Надежда поставила перед Вадиком тарелку с яичницей, редкое в отряде блюдо, и он соблазнился, взял вилку.

— Вадик — доктор замечательный, — подходя к столу с зеленой поллитровкой, встрял дядя Саша. — Сам себе работу ищет! В другие деревни бегает. Тут был случай, — нараспев сказал он, прищуриваясь на стаканчики. — Поправимся?.. Схватило меня — помираю! Сердце из груди выпрыгивает — Ну, поехали!.. — Дядя Саша продышался, понюхал корочку, подождал, покуда гости кусок в рот возьмут. — В зобу дыхание у меня сперло, думаю — все, мальчик, кранты! А он прибегает — ка — ак даст мне в под–дых! И все. — Дядя Саша обвел всех глазами, в которых дрожали слезы. — Теперь здоров! В тот же день рыбы полное ведро ему! Или другой случай — не перебивай, доктор! — это же умереть можно! В соседнем селе, Василькове, у одного кулака — Охлопьев его фамилия, он и староста церковный и вообще… — Дядя Саша таинственно подмигнул. — У него во–от такой кобель в саду сидит, то есть сидел, значит. Верно говорю, Вадик? Кобель этот запах горькой ни на дух не. переносит — звереет! А был он на во–от такой цепи. А один чудак выпил — он к Охлопьеву в гости пришел по неизвестному нам делу — решил храбрость показать: погладить его, сахару дать. И через забор — не успел Охлопьев крикнуть — шасть! — Дядя Саша выдержал паузу и, прикрывая глаза, уронил: — Шестьдесят ран на теле!

— Пятьдесят одна, — поправил Вадик, — и лишь два укуса, остальное — поверхностные порезы. Не прибавляй, дядя Саша. — Чувствовал он себя неуютно.

— Молчи! Кровью истекает чудак этот, но храбрится. А Охлопьев в панике — гость умрет, гляди! Крозищи–то!.. Ну, кобеля впятером связали, в коляску мотоциклетную свалили и спрятали в хитром местье. Но, — дядя Саша пригрозил Охлопьеву вилкой, — мы то место сыщем и оштрафуем! А Вадик, доктор наш замечательный, — дядя Саша вдруг всхлипнул, — всего чудака зашил, бинтами обернул и в город отвез. Живет, говорят, чудак–то этот.