Прощай, Рим! - Ибрагим Абдуллин

Кто-то поднял голову, посмотрел на Ильгужу, кто-то пододвинулся поближе. Слушают, о делах своих позабыли…

В землянку заглянул капитан Хомерики. После освобождения Тихвина на его петлице вместо трех кубиков появилась одна шпала. Теперь ходит слух, что скоро он примет батальон. Ротного командира первым увидел Ильгужа. Прервал песню, вскочил, но Хомерики махнул рукой. Сиди, дескать, сиди.

— Хорошая песня, Салават-батыр, — говорит он, пробираясь к Ильгуже. — А вот мне бог не дал голоса, поскупился. Но я не обижаюсь и не унываю. Когда остаюсь один, все равно пою в полное свое удовольствие. — Капитан поворачивается к картежникам. — Играйте, играйте, но только не шалите. Терпеть не могу, когда на деньги играют.

— А мы на интерес играем, — врет Никита.

— А почему глаза блестят?

— А они у меня с рождения такие, товарищ капитан.

Хомерики выходит на середину большой, просторной землянки.

— Хлопцы, у нас два праздника сразу. Начинаем наступление. Еще раз проверьте все свое оружие. Кто не успел побриться и пришить свежие подворотнички, пусть не мешкает. Наступление — дело святое.

Весть о предстоящем наступлении подействовала на бойцов, истомившихся за долгие месяцы в обороне, словно живая вода.

— Ура-а!..

— Люблю наступать, — сказал Никита, отбросив карты.

— Авиация будет?

— Будет.

— Танки?

— В атаке примут участие КВ.

— Ну, фриц, закажи заупокойную да святым своим свечку поставь!

— Какие святые могут быть у фрицев? Тоже скажешь…

— Так ведь на пряжках у них написано «Готт мит унс» — «С нами бог».

— Надо бы поймать их и выжечь на лбу «Тодт мит унс» — «С нами смерть».

— Завтра так и сделаем, — говорит капитан.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться, — говорит Никита, и в глазах его появляется масленый блеск. — А перед атакой выдадут «боевые сто грамм»?

— После выдадут. И не сто, а даже двести… — Хомерики потрясает маленьким кулаком. — Только смотри, кацо, не подкачай!

— Сибиряки нигде не подкачают, товарищ капитан, — говорит Никита, подмигнув Леониду.

Ответ нравится капитану, и он подходит к Никите.

— Сывороткин, ты когда-нибудь пил цинандали?

— Цинандали? А с чем его едят?

— Вот, кацо, не знает, что такое цинандали! А твиши ты пробовал? Хванчкару?

— Слыхом не слыхал, — говорит Никита, поблескивая глазами. — Вино, что ли, такое?

— Угадал, кацо. Вот после войны приезжай к нам в Грузию, я тебя искупаю в чистом виноградном вине.

— Обязательно приеду, товарищ капитан. Хватит, вдосталь намерзлись в Сибири. Пора в теплые края перебазироваться.

Капитан уходит довольный настроением бойцов. Он верит в успех наступления, и на душе поэтому празднично.

Леониду в ту ночь совсем не спалось.

Должно быть, правду говорят насчет предчувствий. Он вертелся с боку на бок, вставал, закуривал и чуть свет вышел из землянки, уселся на чурбак, на котором рубили хворост. И тут же около него оказался капитан Хомерики. Как из-под земли вырос.

— Чего так рано поднялся?

— Не спится…

— А ты заставь себя. В бой надо идти с сытым брюхом и бодрым духом.

Капитан исчез так же внезапно, как и появился.

Где-то чивикнула птица. Ей ответила вторая. А вот и третья подала голос… Назло войне и смерти они начали свой утренний концерт.

А спустя час во весь голос заговорила артиллерия. Тридцать минут она поливала убийственным огнем вражеские позиции. Потом откуда-то из лесу донесся мощный рокот моторов.

— Танки!

— Приготовиться!

Вскоре показались могучие КВ. Гусеницы тонули в оттаявшей земле, поэтому танки шли медленно. Похоже было, что движутся гигантские жуки. Когда они миновали наши окопы, в атаку поднялась пехота.

Разгромили первую линию обороны противника, смяли вторую, заняли несколько деревень. Успех окрылил бойцов. Вечером в честь победы и Первомая выпили «боевые сто грамм». Пели песни, писали домой радостные письма. Написал и Леонид Маше. Знал, что не дойдет письмо, но не удержался. В чудо верил, всколыхнулась в душе надежда. А Ильгужа и это свое письмо начал теми же словами, какими начинал все прежние:

«Здравствуй, голубка моя Зайнаб, здравствуйте, дорогие мои дети!..»

Солдаты согласны были без роздыху идти хоть до самого Берлина. Но развить успешно начатое наступление не пришлось. Слишком оторвались от баз снабжения. Стали танки — кончилось горючее, замолкли орудия — не было снарядов. Авиация почему-то так и не показалась. Вдобавок ни окопаться, ни укрыться: куда ни ступи — вода. А немцы ведут шквальный огонь. Бомбят с воздуха. На глазах бойцов друг за другом горят гигантские КВ, вчера еще выглядевшие такими грозными.

Бой длился целую неделю — и днем и ночью. И вот противник достиг своего, сумел захлопнуть ворота, которые наши распахнули было после стремительной первомайской атаки. Немцы вклинились в расположение полка, и подразделения, потеряв связь друг с другом, теперь бились с врагом порознь.

В роте осталось около двадцати бойцов.

— Или прорвемся, или ляжем здесь все до последнего, — говорит капитан Хомерики. — Никита, как ты?

— Держу хвост трубой!

— Слушай, кацо. Если выберемся, подарю тебе свой ремень.

— Можешь сейчас же отдать, товарищ ротный, — скалится Никита. — Я в рубашке родился. Обязательно пробьемся.

Прорваться, однако, не удалось. Под прикрытием трех танков к вечеру немцы снова двинулись на них. Один танк был подбит из пушки, спрятанной в роще. Второй, норовя обойти калеку, сошел с дороги и увяз в трясине. Последний, оставшись один, живехонько повернул обратно — только зад его и видели. Противостоять пехоте, не поддерживаемой танками, было полегче. Правда, наших осталось уже не больше полутора десятка, а немцев было почти две сотни. Они понимают, что дела наши плохи, лезут напропалую. Идут во весь рост и, не целясь, строчат и строчат из автоматов. Уже слышна отрывистая, лающая команда: «Шнель! Фойер!..» Уже видны багровые, искаженные злобой рожи.

Капитан то и дело взглядывает на красноармейцев. Никита бледен как мел. Ильгужа впереди, лица его не видать. Колесников стреляет из ручного пулемета. И опять он без каски.

— Хлопцы, берегите патроны!.. — Сам он выпускает из автомата по одной пуле.

— Командир, окружают! Что будем делать? — вопит, растерявшись, Никита.

— Приготовьте гранаты! Грохнем, а потом в атаку! Внимание!

Хомерики вскакивает на ноги, одну за другой бросает две гранаты и с криком «ура!» устремляется вперед. Леонид прихватывает пулемет и собирается бежать за ним, но над самым ухом раздается оглушительный взрыв. Леонид падает без сознания. И с той минуты жизнь для него превращается в сплошную, беспроглядно черную ночь.

Часть 2

СЕМНАДЦАТЬ МЕСЯЦЕВ ТЬМЫ

1

— Ой, смотрите-ка, товарищи, смотрите, что это вдруг с морем сделалось? — закричал Сережа Логунов.

И вправду, до сих пор такое ясное, лазурное, невероятно прозрачное Средиземное море прямо-таки на глазах помутнело. Что за диво? Как объяснить это, не знал даже «ходячая энциклопедия» Логунов. Немного спустя из-за края вод всплыли, как бы в дымке миражной, диковинные дворцы. С каждым мигом четче проступают их очертания — уже можно разглядеть минареты и башни и стены из светло-серого камня.

Загадка разрешилась просто. Впереди был Порт-Саид, а в перемене, происшедшей на море, оказался повинным Нил. Великая река Африки километрах в двадцати-тридцати от Каира разветвляется, будто вилы-двойчатки, и левый рукав ее впадает в Средиземное море у Александрии, а правый — поблизости от Порт-Саида, И в этих местах от речной мутной воды море теряет свой блеск и прозрачность — тускнеет, сереет.

Корабль повернул прямо на Порт-Саид. На воде замелькали сотни черных точек. Это навстречу им из порта приплыли арабы. Они поднимают над водой руки, машут, что-то кричат.

Порт-Саид… Первый порт, куда они заходят, после отбытия из Неаполя. Надолго ли? А дальше каким отправятся они путем?

Друзья столпились около Сережи, который понимает, что от него ждут подробных разъяснений, и стоит с видом учителя, дающего урок первоклассникам. Сейчас он кажется много старше своих лет, брови нахмурены, лоб наморщен.

— Дети, мы сейчас подходим к главному порту Суэцкого канала, соединяющего Средиземное море с Красным. К Порт-Саиду…

Его перебивает Таращенко:

— Мы и без тебя знаем, что не к Одессе. Толком рассказывай. Про город, про канал.

Сережа будто и не слышит его, продолжает невозмутимо:

— Длина канала сто шестьдесят один километр. Ширина: на поверхности сто двадцать — сто сорок, у дна сорок пять — шестьдесят метров. Глубина в фарватере — двенадцать метров. Строился десять лет. Открылся для судоходства в тысяча восемьсот шестьдесят девятом году. На строительстве канала погибло около двадцати тысяч феллахов.