Дорогу крылатому Эросу! (Александра Коллонтай) - Елена Арсеньева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Однако тот все же поехал… Бог ты мой, как же ругательски ругала себя Александра потом за то, что не послушалась умного человека!
Вышло совершенно по известной песне: «Дан приказ – ему на Запад, ей в другую сторону…». Александре предложили посольский пост в Мексике, а Марселю предстояло отправиться в Токио.
Это был удар… Кое-как удалось смягчить «приговор» Марселю – ему позволили отбыть в Париж. Но свой «приговор» Александре смягчить не удалось. К тому же напоследок сам Сталин лично вручил ей некое письмецо из села Ильинского Панкрушихинской волости Каменского уезда Ново-Николаевской губернии, посоветовав прочесть его в одиночестве. То самое, в котором была пресловутая фраза: «Мы Коллонтай или мы не Коллонтай?!»
Неизвестно, от чего был у нее сильнее шок: от перспективы никогда больше не видеть Марселя – или от прочтения письма. Одно было хорошо: если Сталин дал ей прочесть этот пасквиль, значит, он воспринимает Александру всерьез, по-прежнему относится к ней иронически, но считает существом беззлобным и безопасным. Может быть, ей удастся сохранить в начинающейся мясорубке не только жизнь, но и шанс снова соединиться с тем, кого она любит.
Только надо немножко потерпеть. Ехать в Мексику и немножко потерпеть в этой непредставимой, фантастической стране. И зачем-то только Кортес открыл ее четыре или даже пять веков тому назад? Кто его об этом просил?!
Кортеса, конечно, никто не просил, а вот Александру попросили выехать в Мексику незамедлительно. Марсель провожал ее до Смоленска, потом ему предстояло вернуться в Москву. Последняя ночь любви в поезде… Может быть, в самом деле последняя ?
Они не позволяли себе думать о самом плохом. Готовься к худшему, но надейся на лучшее – не в этом ли величайшая мудрость жизни?
Она еще успела до отправления парохода из Гааги побывать в Париже и позаботиться о туалетах: госпожа посол порядком отстала от моды в богоспасаемой Христиании! Александра считала, что если что-то делать, то делать хорошо, а потому журналисты, которые выследили ее около бутика на рю де ла Пэ, с восхищением констатировали, что блеск ее туалетов и мехов затмевают туалеты мадам Красиной и мадам Каменевой. А эти две посольские супруги славились своим мотовством за счет государства рабочих и крестьян! Наиболее пронырливым журналюгам удалось даже выхватить у мадам Коллонтай что-то похожее на интервью. Она выразилась в том смысле, что можно быть дельным человеком, думая о красоте ногтей: «Можно оставаться хорошим коммунистом, элегантно одеваясь и пользуясь помадой и пудрой!»
И, обогатив Европу этим трюизмом, «прекрасная мадам Коллонтай» отбыла на океанском пароходе «Лафайет» в Вера-Крус, откуда ее путь лежал в Мехико.
Мануэль Перес, шеф протокола министерства иностранных дел, с иронической ухмылкой наблюдал «коммунистическую возню» на перроне. Прибытия поезда из Вера-Крус ожидали самые оголтелые крикуны, изображавшие из себя антиправительственную оппозицию. Сами по себе они были нисколько неопасны, только уж очень крикливы, и более респектабельные пассажиры поглядывали на пылких люмпенов не без опаски. Смешнее всего было то, что и почтенный сеньор Перес в элегантном черном костюме и эти оборванцы встречали одну и ту же особу: новую советскую амбассадриссу.
Вот объявили о прибытии поезда, и Перес вразвалку двинулся к пульмановскому вагону первого класса. «Оппозиция» дружно повалила к общему.
– Los cretinos! – пробормотал шеф протокола.
Нет, в самом деле – кретины! Разве представительница великой державы – пусть даже и давшей изрядную трещину – может прибыть в страну, где ей предстоит быть послом, в вагоне третьего класса, пропахшем чесноком и потом? Они, пожалуй, эти недоумки, считают сеньору… как ее?.. Сеньору Коллонтай ровней себе!
Однако через минуту Перес понял, что если здесь и есть кретин, то это именно он, шеф протокола. Оказывается, многолетнее чутье его обмануло! Амбассадрисса вывалилась именно из переполненного крестьянами и работягами общего вагона, и люмпены восторженно заорали, приветствуя ее:
– Viva companiera Kollontaj!
Перес насмешливо озирал изящную и очень красивую даму в прелестном дорожном платье и кокетливой шляпке. Если у нее хватает денег на такие туалеты, неужели не хватило на билет в первом классе? Или просто оплошал дипломатический сотрудник советского представительства, Леон Гайкис? Этот оборванец ничем не отличается от прочих коммунистов: потрепанный грязноватый костюм, мятая кепка, рубашка, которая давно забыла о стирке…
Сеньора большевичка между тем смерила ледяным взором собравшуюся толпу, которая не переставала орать ей приветствия, что-то резко сказала Гайкису, который пытался познакомить ее с вождями местного пролетариата, и нетерпеливо огляделась, явно отыскивая официальных встречающих.
«Мой выход!» – понял Перес и приблизился к сеньоре Коллонтай со скучающим выражением лица.
Ух ты, какая хорошенькая бабенка! А в представительских документах указано, будто она уже отмотала больше чем полвека на этой каторге, называемой жизнь… Нет, в самом деле – дамочка еще очень даже ничего! Жаль, что связалась с быдлом. И, развязно ухмыляясь, Перес небрежно бросил:
– Salud, companiera Kollontaj!
И замер в ожидании, когда большевичка подаст ему руку. Однако она смотрела на него тем же ледяным взором, что и на «группу товарищей», да еще и брови высокомерно приподняла, потуже натягивая на изящную руку тончайшую лайковую перчатку – точь-в-точь в цвет костюма… Под ее немигающим взглядом шеф протокола Перес вдруг ощутил себя мальчишкой-оборванцем, попрошайкой, а может, даже прокаженным перед высокородной сеньорой с богатой фазенды. Он растерянно переступил с ноги на ногу, потом почтительно согнул спину, осторожно взял в ладони ручку сеньоры амбассадриссы и с трепетом поднес к губам, старательно выговаривая по-французски:
– Bonjour, votre excellence, madam! Добрый день, ваше высокопревосходительство, сударыня!
Серые глаза вмиг потеплели, и такая обворожительная улыбка взошла на пухлые губки прелестной амбассадриссы, что шеф протокола Мануэль Перес надолго потерял покой…
Ох, как было тяжело в Мексике! У Александры мгновенно сложились наилучшие отношения с официальными чиновниками и со всем дипломатическим корпусом – словом, со всеми, кроме Гайкиса. Она долго не могла простить ему того, что он заставил ее тринадцать часов трястись в общем вагоне, чуть не доведя до сердечного припадка: якобы скромность приличествует представительнице большевистского государства. Слава богу, что удалось избежать общения с «делегатами трудящихся». Тут уж она заявила, как отрезала: