Мы были мальчишками - Юрий Владимирович Пермяков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неслышно поднялась мама, легкой тенью проплыла по комнате и скрылась в спальне. А я сидел и думал о письме отца. Что-то неясное и томительное, не до конца понятное было в нем для меня. Что, ну что? Казалось так: сказали мне что-то очень большое и важное, сказали на чистом русском языке, а до меня не дошло, словно я разучился понимать язык родной земли. Может быть, такое ощущение появилось потому, что в письме отец что-то не договаривает.
Вдруг я подумал: а к чему папка написал о погоде? И написал неправильно, в природе так не бывает: «тучи ползут, гром погромыхивает, шлепаются капли дождя», «будет гроза и промочит она меня до костей»… Ошибка? Ну нет, папка такой наблюдательный, что ошибки не допустил бы… Нет, гроза не так начинается, как он пишет, а по-другому: наплывают черные тучи, тяжелые, неповоротливые, низкие — вот-вот на землю от тяжести рухнут, тихо-тихо становится вокруг, а потом откуда-то вдруг пахнёт холодом, рванет шквал ветра, промчится по улицам, скручивая и ввинчивая в небо пыльные столбы, грянет гром, словно небо расколется на куски, и хлынет обвальный теплый дождь, зальет дворы и подворотни, по сточным канавам запенятся целые речки… А у папки не так и не то… Не то… Но что же тогда?.. «Я не буду подсказывать тебе — подумай сам…» Это тоже его слова и тоже не совсем понятные…
Я так задумался, что не слышал, как подошла мама. Теплыми руками она обняла меня за плечи, шепнула:
— Спать пора, сынок.
— Сейчас, — так же тихо ответил я. — Не хочется что-то…
— О чем ты думаешь? — Так… ни о чем…
— Ложись спать, Васек… И не возражай. Тебе нужно как следует отдохнуть, ты же много работал сегодня.
О чем это она? Ах да, Пызя… Полутемные чердак, пыльный воздух, пропитанный скипидаром сохнущего табака… Хрум-хрум-хрум.
Заснуть, конечно, я не мог. Вертелся в постели с боку на бок и думал, думал, думал… «Я не буду подсказывать тебе…» Вспомнил отца таким, каким видел в последний раз, когда мы провожали его на сборный пункт, — высоким, широкоплечим, с умными, все видящими и запоминающими глазами. Видел и себя рядом с ним, и мне становилось стыдно, горько за свою тогдашнюю наивность и глупую индюшачью гордость: «Папка будет бить фашистов, орден за геройство получит!..» И ведь слова-то какие: «будет бить», словно не людей, не вооруженных врагов, а мух или комаров…
А вдруг, думал я теперь, он придет домой таким, как дядя Вася Постников? А вдруг совсем не придет? По радио вон все время передают: наши оставили такой-то город, такой-то населенный пункт, идут упорные бои, немцы к Сталинграду подходят, а ведь Сталинград — это Волга! Значит, наши отступают, а того, кто отступает, всегда бьют — истина, известная мне не хуже, чем любому генералу… И папка пишет: «…погода стоит плохая… гроза промочит до костей…» Не так просто он написал это — о пустяках писать у него времени нет… А потом еще: «Будь мужчиной!» Что он хотел сказать?.. Повидать бы его, спросить, поговорить… Уж он не стал бы скрывать, а обязательно объяснил бы, что к чему, так, как умеет объяснять только он один… Где ты, папка?.. Что ждет тебя там?.. «Я не буду подсказывать тебе…»
Не помню, как я заснул.
15
Когда я проснулся, мамы уже не было — ушла на работу. За окошком голубело свежее утро, и лучи солнца густо ломились в комнату, теплым рыжим котенком уютно укладывались на крашеном полу. Ощущение ясности и озорноватой приподнятости наполнили меня всего, и вдруг я почувствовал, как эта непонятная прозрачная легкость звенит во мне еле-еле слышным колокольчиком. Откинув одеяло, я соскочил с пастели и, нарочно шлепая босыми ногами по холодноватым половицам, прошел к стене, на которой глупой черной физиономией с острым носиком-иглой красовалась тарелка репродуктора. Воткнул штепсель в розетку, и сразу все замерло во мне, приостановилось: передавали сводку Совинформбюро. Наши войска сражались где-то у Дона. Сообщение об этом диктор читал размеренным усталым голосом, и мне вдруг подумалось, как, должно быть, тяжело и горько ему произносить такие слова — ведь он знает, что его слушают сейчас по всей земле, слушают с надеждой, затаив дыхание, а он опять и опять возвещает миллионам людей: советские войска отступают…
Арька уже ждал меня: сидел и накручивал на палец свой чубик. Недовольно сказал:
— Два часа жду… Дрых?
— Ну и что? — с непонятным вызовом ответил я. — Ну, дрых, а что?
— Пызя ворчал, плевался, как верблюд. Говорит: «работнички». — Арик скорчил такую гримасу, которая, по его мнению, наиболее полно выражала Пызино отношение к нам. — Пороть, говорит, вас надо, избаловались…
— Ему дай волю — выпорет, — со злой убежденностью ответил я. — Он сможет… Валька Шпик не приходил?
— Нет. Зачем он тебе?
— Давно носа не кажет. Куда, интересно, исчез? То рядом все время крутится — палкой не отгонишь, то как сквозь землю провалится… Ну что, полезли?
— Пошли, — со вздохом поднялся Арик и взял палку-костыль. — Пызя сказал, чтобы не озоровали на чердаке.
— А где он сам-то?
— На базар наш табак продавать попер. Знаешь, сколько он выручит за него? Тыщу пятьдесят рублей — во!
Я остановился пораженный.
— Тыщу пятьдесят?
Я стоял и, упершись глазами в хорошо утрамбованную дорожку, старался представить себе эту тыщу да еще пятьдесят. Цифры звучали оглушительно и насмешливо. За работу — за целый день работы! — Пызя заплатил нам сто пятьдесят семь рублей с копейками, а сам, не работая, получит тыщу пятьдесят… Как это все усвоить, понять?
— Теперь понял, как надул нас Пызя? Он получит в шесть раз больше, чем заплатил нам.
— Арифметика, — вздохнул Арька и затеребил свой несчастный чубик. — Вот так Пы-ызя-я… Что же нам делать?
Я махнул рукой.
— Ничего не сделаешь теперь. Сразу надо было думать, когда договаривались, а то молчал, будто язык проглотил. Пызя же спекулянт первой марки, жить не может, чтобы кого-нибудь не облапошить.
Расстроенные и подавленные, мы поднялись на чердак, накрутили на лица марлю и молча приступили к работе: хрум-хрум-хрум…
Двигая рычагом рубилки, я опять вспомнил о письме отца, о непонятных строчках в нем… Звучали они назойливо и почему-то вызывали чувство протеста, будто где-то за ними таилась, готовая вот-вот показаться, несправедливость… «Подумай, чем ты можешь помочь… приблизить победу…» Помочь! Рублю Пызе табак,
