Из праха восставшие - Рэй Брэдбери

И открыл глаза.

Яркий свет на мгновенье ослепил оставшуюся троицу.

Девушка так и сидела напротив, в каких-то двух шагах.

Кузены встрепенулись.

– Дураки мы! – сказали они. – Какое нам дело до всего этого старья? Новое, оно сейчас, здесь!

– Да, – прошептала Сеси, – здесь и сейчас. Сейчас я запихаю дедово сознание в ее тело, а ее мысли и мечты – в его голову. Он будет сидеть тихо, как паинька, зато уж мы внутри порезвимся. Глядя со стороны, все будет чинно-благопристойно, проводнику ни в жизнь не догадаться. Дедова голова огласится диким хохотом, наполнится разнузданными, всякий стыд потерявшими толпами, а тем временем его собственное сознание будет надежно заперто в черепе этой прелестной девушки. Отличный способ скоротать время в поездке.

– Да! – гаркнула буйная троица.

– Нет. – Прадед вынул из кармана две белые таблетки, бросил их себе в рот и проглотил.

– Что ты делаешь?!

– Вот же черт! – сказала Сеси. – А ведь какой был прекрасный, прегнусный план.

– Доброй вам ночи, приятного сна, – улыбнулся Пращур. – А что касается вас… – Его мудрые, начинавшие слипаться глаза скользнули по лицу девушки. – Вы, юная леди, только что избежали судьбы много худшей, чем смерть четырех кузенов.

– Извините?

– Невинность, пребывай в своей невинности, – пробормотал Пра-Пра-Прапрадед и сладко уснул.

Поезд подошел к Соджорну, штат Миссури, ровно в шесть, и только тогда Джеку, сосланному в голову придорожного воробья, было дозволено вернуться.

Никто из соджорнских родичей не захотел дать приют беспутным кузенам, так что Пращур был вынужден вернуться в Иллинойс с головой, все так же отягощенной их присутствием.

Там они в конечном итоге и остались, каждый в своем луною и солнцем освещенном закутке необозримо огромного, всякой всячиной заваленного чердака.

Питер нашел себе приют в Вене 1840 года, в компании некоей малость свихнутой актрисы; Вильям поселился в Озерном крае[9] вместе с белокурой шведкой, чей возраст абсолютно не поддавался определению, в то время как Джек без устали метался по притонам и злачным местам – сегодня в Сан-Франциско, завтра в Берлине, послезавтра в Париже, – выплывая время от времени этаким развратным огоньком в дедовых глазах. Ну а внезапно образумившийся Филип заперся в библиотеке с похвальным намерением проштудировать все любимые книги деда.

А иногда, глухой ночью, прадед прокрадывается все по тому же чердаку к прабабушке, не четырехтысяче-, но четырнадцатилетней.

– Ты! – кричит она. – В твоем-то возрасте!

Она кричит на него и машет руками, и в конце концов дедушка сдается, уходит от нее, хохоча на пять голосов, и притворяется спящим, все время ощущая присутствие четверых наблюдателей – и никак не оставляя намерения повторить попытку.

Где-нибудь в ближайшие четыре тысячи лет.

Глава 11

Невеселые возвращения

Невероятно, но всему, что взмыло вверх, пришлось рухнуть вниз.

Черной вселенской вьюгой ветры повернули назад; то, что рвалось вдаль, поколебалось в нерешительности на черте горизонта, а затем снова нахлынуло на американский континент.

Над всем Северным Иллинойсом вспухли грозовые тучи, еще немного – и из них хлынул дождь; в дожде этом мешались неприкаянные души, не достигшие цели крылья и слезы людей, которым пришлось прервать свои странствия и вернуться к месту Семейной Встречи, вернуться не в радости, но в горе.

По всем небесным просторам Европы и Америки недавнее ликование превратилось в скорбь, поникло под свинцовым гнетом гонений, предрассудков и неверия. Участники Встречи вернулись к порогу Дома, украдкой просочились сквозь окна, щели и дымоходы и, все так же украдкой, попрятались по глухим закоулкам, к вящему удивлению домашних, терявшихся в догадках – что же это такое? Если новая Семейная Встреча, то почему так скоро? Уж не приходит ли мир к концу? А мир и вправду близился к концу, во всяком случае – их мир; этот дождь неприкаянных душ, ливень бесприютных людей, все барабанил и барабанил по крыше, заливал подвалы и требовал хоть самого поверхностного объяснения, по какому случаю домашние решили, что каждого из прибывающих следует сердечно встретить, а заодно – выяснить, что вынудило их столь спешно бежать от мира.

Первый, с кем удалось побеседовать, был в тот момент еще далеко, в вагоне поезда, мчавшегося по Европе на север, в царство туманов и мелких затяжных дождей, которые радуют землю и вгоняют в тоску человека.

Глава 12

Восточный на север

В Восточном экспрессе, следовавшем из Венеции в Париж и далее до Кале, пожилая пассажирка обратила внимание на господина, который явно умирал от какой-то кошмарной болезни. Этот пассажир почти не появлялся на люди, столовался у себя в двадцать втором купе третьего вагона с конца, и только вечером, когда сгустились сумерки, он захотел, как видно, посидеть в вагоне-ресторане среди лживых электрических светильников, в атмосфере, пронизанной позвякиванием хрусталя и женским смехом.

Он тащился с ужасающей медлительностью и расположился в конце концов через проход от этой женщины, особы весьма немолодой, с грудью как неприступная крепость, чистым, безмятежным лбом и глазами, изливавшими на мир потоки всепоглощающей заботы, испытанной временем доброты.

Рядом с ней стоял строгий медицинский саквояж, из нагрудного кармана строгой, мужского покроя жакетки выглядывал термометр.

Жуткое, иззелена-бледное лицо нового соседа побудило ее руку прокрасться к лацкану и тронуть холодную стеклянную трубочку с делениями.

– Боже мой, – прошептала мисс Минерва Холлидей.

Тронув за локоть метрдотеля, как раз проходившего мимо, она негромко спросила:

– Пардон, но куда едет этот, – осторожный кивок в сторону прохода, – несчастный?

– До Кале, а затем в Лондон, мадам. Если будет на то Божья воля, – сказал метрдотель и поспешил дальше.

Минерва Холлидей решительно потеряла всякий аппетит, ее внимание постоянно возвращалось к бледному, как выбеленный временем скелет, человеку по ту сторону прохода.

Его лицо казалось сделанным из того же материала, что и столовое серебро в руках официанта. Ножи, вилки и ложки ложились на стол с холодным мелодичным позвякиванием. Человек завороженно вслушивался в эти звуки, словно в голос своей внутренней, потаенной сущности, благовест, доносящийся из неких высших сфер. Его руки покоились на коленях, словно испуганные осиротевшие зверьки; когда поезд въезжал на поворот, его тело безвольно клонилось то в одну, то в другую сторону.