Кот госпожи Брюховец - Елена Басманова

Ульяна Фроловна, которая накануне показалась доктору едва ли не копией Сикстинской мадонны, теперь вызывала в его душе болезненно-гнетущее чувство: будто он стоял над осколками разбитой вазы и размышлял, выбросить их в отхожее место или попытаться склеить?

Поколебавшись, доктор Коровкин решил, что одной попытки спасения заблудшего существа недостаточно для успокоения его алчной совести и, выйдя из дому, отправился на Петербургскую сторону.

Возле знакомого деревянного домика извозчика отпустил. Как ни странно, девушку он застал дома – она сидела на крылечке, на коленях ее лежало немудреное шитье, иголка застыла в руках, отсутствующий взор ее скользил по светлой кроне старой березы. О дружке ли своем милом думала, о ребеночке ли, лишенном материнской груди?

Доктор остановился невдалеке и кашлянул. Ульяна вздрогнула, перевела взгляд на гостя.

– Добрый день, Ульяна Фроловна...

Девушка молча поклонилась и выпрямилась – в огромных голубых глазах с белыми, словно фарфоровыми белками, мелькнул испуг.

– Говорил ли вам ваш батюшка, что...

– Благодарствуйте, – перебила его Ульяна, – защитник у меня есть. Жених. Он меня всем обеспечит.

– Но вам и свои средства нужны, – осторожно продолжил доктор, – ваш жених опора ненадежная. Как я понял, он не в ладах с законом.

– Не больше, чем другие. – Ульяна загадочно усмехнулась. – Впрочем, что я? Вам нашей души не понять. Мой суженый в шелка и золото меня оденет. Он нашел золотую жилу, да только не велено никому говорить.

Ульяна бережно сняла с перил крыльца кашмирскую шаль с пестрым узором из розанов и накинула ее на свой простенький наряд из дешевого ситчика. Клим Кириллович понурился, наверняка шаль, как и сережки с желтыми камешками в серебре, блестевшие в нежных девичьих ушках, были дарами неверного возлюбленного

– Понимаю, – сказал он, – но вы достойны лучшего, а большие деньги никогда чистыми не бывают.

Девушка сложила шитье и опустила его в корзиночку. Невысокая, с мягким овалом полудетского лица, она прятала неловкость за нарочитой дерзостью.

– У Василия чистые, – упрямо возразила она, – он не вор, чужого не берет, а ничье взять – не воровство. Новую рубашку ему вышила по вороту, отнесу сейчас в укромное место, – в ее тихом голосе зазвучали откровенно счастливые нотки, – сам позвал.

– Я рад за вас. Позвольте, я вас провожу.

– Только недалеко. Не дай Бог, Василий прознает, ревнивый он у меня.

Доктор открыл калитку и последовал за Ульяной, он пытался как можно мягче объяснить девушке, что на выбранном пути ее поджидают самые неожиданные неприятности и, чувствуя, что слова его отскакивают от сознания собеседницы, как резиновые мячики, постарался дать понять, что на его помощь она может всегда рассчитывать.

Они расстались у Александровского парка, и доктор, взяв извозчика, отправился к сестрам Шнейдер. упругие капли ливневого дождя барабанили по поднятому кожаному верху пролетки, запрыгивали на кожаный передник, прикрывавший ноги доктора. Дождь быстро закончился, тягостную духоту сменила влажная свежесть. По мере приближения к дому, где располагалась милая «акварельная» квартирка, доктор чувствовал, что ему легче дышится.

В квартире акварелисток были гости. Варвара Петровна представила:

– Николай Константинович Рерих, художник, с супругой.

Доктор пожал руку подтянутому человеку с пронзительно черными глазами. Хотя в живописце, чья фамилия не раз встречалась в газетных отчетах о выставках «мирискусников», не было ничего необычного, Клим Кириллович поежился от пробежавшего по спине холодка. Так бывает, когда оказывается, что безобидный холмик, поросший травкой, – чья-то безымянная могила.

– Елена Ивановна. – Приветливая улыбка жены художника согрела Клима Кирилловича, с медицинской зоркостью распознавшего в округлой фигурке русоголовой женщины солидный срок беременности.

– Елена Ивановна племянница князя Путятина, известного археолога, – включилась в беседу Варвара Петровна, – зовет нас ехать в Бологое. Да мы не решаемся. У Александры с глазами неважно, а я не люблю отдыхать в местах, где ведутся раскопки. У меня настроение портится.

– Со зрением мы справимся, – доктор Коровкин обернулся к доселе молчавшей Александре Петровне, – чудодейственная мазь поможет. Прошу вас, примите дар эскулапа.

Он объяснил пациентке, как пользоваться мазью.

– Ума не приложу, зачем обыкновенную трахому называют «египетской болезнью»? – Доктор адресовал свою реплику Рериху.

– В словах вообще много непонятного, – ответил художник.

– Николай Константинович очарован Востоком, но не Египтом, а Индией, – сказала Александра Петровна. – И картины его на наши акварели совершенно непохожи. Надеюсь, после лечения мир засияет для меня всеми красками. Я так люблю яркие и ясные краски Николая Константиновича, особенно «Заморских гостей»: синяя река и корабли с красными парусами, и белые чайки, и славянские поселения на зеленых холмах.

– Это основные цвета древнего русского искусства, в первую очередь иконописи, – сказал Рерих. – А вот почему эти же цвета характерны для индийского искусства? Загадка.

– А можно ли найти общие черты между русским и египетским искусством? – заинтересовался доктор.

Вполне вероятно, – отозвался художник. – Можно найти один источник, из которого черпали и Русь, и Индия, и Египет. Если бы Варенька поехала с нами в Бологое и занялась исследованием археологических находок с точки зрения параллелей между Россией и Египтом...

– Египет мне совершенно не интересен, – с деланным возмущением запротестовала Варвара Петровна. – Я в ужас прихожу от одной мысли, что в Бологом раскопают какую-нибудь мумию...

– Уверен, – от ласковой усмешки в уголках губ Клима Кирилловича появились ямочки, – ни мумий, ни пирамид вы там не найдете.

– Но когда там господин Глинский, ни в чем нельзя быть уверенным, – возразила Варвара Петровна.

– Что вы так на господина Глинского ополчились? – примиряюще улыбнулась Елена Ивановна. – Он всего-то на два дня приехал к дяде. Вы же знаете дядюшкину страсть к коллекционированию древностей.

– А о каком Глинском речь? – растерянно спросил доктор Коровкин: в его сознании мелькнула сцена в Воздухоплавательном парке.

– О Платоне Симеоновиче Глинском, – пояснила Елена Ивановна, – он в Эрмитаже служит. Дядя частенько его приглашает для экспертиз.

– Все египетское искусство основано на любви к мертвым, – стояла на своем Варвара Петровна, – а это очень неприятно...

Доктор Коровкин пробыл у сестер-акварелисток еще с полчаса. Ему казалось, что он посетил какой-то фантастический мир – образ Ульяны Сохаткиной мелькнул в его сознании, как нечто туманное и далекое.

Грозовой ливень прибил пыль на мостовых и тротуарах, чистое высокое небо казалось вечным... Привычный городской шум и суета обтекали доктора и казались чем-то жалким, легким, скоротечным.

– Василий! – Истошный женский крик, раздавшийся откуда-то сверху, заставил доктора остановиться. – Васенька! Душенька! Иди ко мне!

Надрывные вопли способны были поднять и мертвого.

– Вас-сенька-а-а!.. Вас-сенька-а-а!!!

Доктор задрал голову и едва успел отшатнуться: сверху летело что-то темное и бесформенное.

– А-а-а-а!!!

В двух футах от башмаков доктора Коровкина на тротуаре корчилась баба, выпавшая из окна второго этажа неказистого домика. Доктор с трудом различил хрип:

– Изверг, злодей, тюрьма по тебе плачет.

Заполошный свисток возвестил приближение дворника, за ним подбежал и городовой.

– Что здесь, – вскричал разгневанный страж порядка, склонясь над бабой, – опять мужик твой бузит?

– Пьяный пришел, взбесился, – несчастная пыталась приподняться, – из окна выкинул...

–Ты и сама небось пьяна, – сдвинул брови городовой. – Встать можешь? Баба застонала.

– Ну, моему терпению конец. – Городовой повернулся к дворнику. – Посторожи эту заразу. А я схожу за ее муженьком.

Когда городовой скрылся, доктор, выйдя из столбняка, наклонился над потерпевшей: от нее попахивало сороковочкой.

– Уж не впервой, – взор молодой бабы был бессмысленным, – какой раз из окна бросает...

Вскоре городовой, держа за шиворот, вывел из-под арки здоровенного мужика в замызганной косоворотке и утерявшем первоначальный цвет жилете; сам страж порядка, росту в котором было не менее двух аршин и семи вершков, семенил за пойманным преступником на цыпочках – мужик был огромен.

– В кутузку обоих! – распорядился городовой.

Дворник приподнял бабу: стоять на ногах она не могла. Доктор пожалел, что оставил саквояж дома. Городовой, не выпускавший захваченного им преступника, гаркнул:

– Добился своего? Нюхнешь арестантских рот из-за драного кота!