…Но еще ночь - Карен Свасьян

4.

Как сказано, М. Энгельхардт тематизирует технику генерирования нового на примерах феминистического дискурса. В истоках дискурса классическая фаза равенства, представленная в 60-е годы Симоной де Бовуар. Значение этой беспокойной дамы трудно переоценить; дело совсем не в том, что над ней смеялись, а в том, что, игнорируя смех, она делала несмешными исконно смешные вещи. Так, Леон Блуа, критикуя однажды Поля Бурже, заметил, что женщины неспособны произвести шедевр. «Им для этого кое-чего недостает».[28]По Блуа, именно этого недостает и Бурже. В новом дискурсе над этим уже не смеются. Быть мужчиной без «кое-чего» , сегодня, когда всё больше и больше, с позволения сказать, мужчин мечтают избавиться от «этого» , и избавляются-таки хирургически, острота бедного Блуа даже не анахронизм, а плоскость. Дальше — больше. Во второй фазе (Люси Иригари, Элен Сику) речь идет уже не о равенстве, а о различии, или, чтобы сохранить связь с праматерью Бовуар, о различии в равенстве — по типу: если женщины и мужчины равны, то женщины равнее. Цель дискурса — обретение (изобретение) параллельного женского времени, своего рода «новая хронология» , ризоматически пучащаяся из еще одного ставшего абсолютно несмешным бонмо: «cherchez la femme» . Саша Гитри и в дурном сне не привиделось бы, чем обернется его милая шутка в головах дам, начитавшихся Лакана и Деррида: «Я бы охотно признал, — говорит однажды Гитри, — что женщины выше нас, если бы это могло выбить у них из головы мысль, что они нам равны»[29]. Шутка Гитри — трубка Магритта: ни трубка, ни шутка, а «Делёз в действии» . Но гвоздь в последней, третьей, фазе, ужаснувшей даже ветеранок феминизма. Едва ли такое могло прийти в голову француженке, потолок дискурса которой не шел дальше жеманной версии онтологического аргумента: меня ищут, следовательно, я существую , при условии, правда, что ищут не только в превратностях мужских импликаций, но в долгосрочной перспективе заново переписанной истории творения и человечества. В Gender Mainstreaming феминизм, по сути, упраздняется, так как он самой антитетикой своего сосуществования с мужским обречен на ущербность. Постфеминистский мир — мир без биологии, абсолютно дебиологизированный мир, потому что природа — это скрытая социальная конструкция и, как таковая, тирания и диктатура, принуждающая человека считать себя разнополым и верить в то, что так оно и есть. На деле, асоциальный и тоталитарный Бог-фундаменталист, сотворив человека, как мужчину и женщину, лишь выдал собственный конструктивизм (thesei) за естественный распорядок вещей (physei), чем и запятнал собственное творение. Только путем радикальной деконструкции этого недоразумения можно опознать в нем конструкцию и преобразовать бесклассовое общество в общество бесполое, или свободнополое, где каждый волен сам выбирать себе пол, осуществляя выбор не через атавистические ужасы хирургии, а в стерильной чистоте дискурса. Характерно, что новым восприятием делёзианки Батлер был так называемый crossdressing: подобно Архимеду, увидевшему в ванне закон гидростатики, она увидела в ношении одежды другого пола первофеномен гендерной идентичности.

Несомненно, у Делёза, доведенного было до отчаяния экстемпоралиями дотошной немки, были все основания считать себя адекватно примененным, после того как М. Энгельхардт вошла, наконец, в роль и сделала с ним то, что сам он, по собственному признанию, делал с классиками. Известно, что историю философии Делёз с изяществом анекдотического поручика-гусара понимал как «некий способ сношения сзади» (Делёз говорит enculage , что хоть и не составляет труда адекватно озвучить по-русски, но, наверное, всё же не среди философов, а, скорее уж, конюхов или сутенеров). «Я воображал, что подбираюсь к автору со спины и делаю ему ребенка, который будет его ребенком и в то же время уродцем»[30]. Интересно, а воображал ли он, что в один прекрасный день и к нему подберутся сзади… Сценка, способная пополнить тезаурус виртуального и стать новым восприятием: Мириам Энгельхардт, в группе с Симоной де Бовуар, двумя другими и гендершей Батлер, располагаются позади Делёза и все вместе делают ему уродца. Технический вопрос, как это им удается, можно обойти из деликатности, но если кому-то покажется уместным настаивать на ответе, то вполне достаточно будет сослаться на вибратор «Лакан» .

5.

В одном телеинтервью Делёз назвал Витгенштейна «убийцей философии» . Любопытно, что ему при этом и в голову не приходило допустить, что, возможно, сама философия предпочла бы быть убитой, чем содомизированной. Его друг-подельник Фуко охарактеризовал однажды книгу «Анти-Эдип» (в предисловии к американскому изданию 1977 года), как «введение в нефашистскую жизнь» . Если учесть, что фашизм к тому времени успел уже пройти номинацию абсолютного зла, то «введение в нефашистскую жизнь» имело все шансы стать философией эпохи par excellence. Нефашистская жизнь, по Фуко, это жизнь, очищенная от всякого рода унитарной и тоталитарной паранойи, жизнь, в которой мысли, желания, поступки изживаются не иерархично, а дизъюнктивно, по принципу не подразделенности, а дикорастущести, с предпочтением множественного единому, различного однообразному, номадного оседлому и т. п. Нужно только внимательнее прислушаться к этим властным интонациям, чтобы различить his master’s voice у провокатора, попавшего однажды в марксизм, как в свой фашизм, и так и просидевшего в нем всю жизнь. Параллель с христианскими моралистами, на которую указывает Фуко, необыкновенно точна по своей саморазоблачительности; ему просто не хватило дыхания досказать её до конца. Фуко: «Христианские моралисты разыскивали следы плоти, затаившиеся в складках души. Делёз и Гваттари, в свою очередь, подкарауливают наиболее интимные следы фашизма в теле»[31]. Но ведь куда более характерным для моралистов было не то, что они боролись с плотью, а то, что их самих одолевала плоть. «Анти-Эдип» волен сколько угодно подкарауливать фашизм и искоренять его следы; по-настоящему он становится интересен там, где самого его подкарауливает фашизм (например, подбираясь к нему сзади), потому что фашизм опознается не по genus proximum, а по differentiae specifica, имя которым легион. Можно сказать, что элитарному фашизму в стиле Джентиле, Примо де Ривера или Дриё ла Рошеля противостоит здесь коммунальный фашизм поколения, сидящего на марксизме, ницшеанстве и фрейдизме, как на игле, — поколения, в котором все могут всё, потому что в противном случае это был бы — фашизм. Характерно, что наряду с фашизмом Делёз отвергал и капитализм, мотивируя свое неприятие почвенностью и стабильностью обоих: фашизм, как и капитализм, ограничивают виртуальное, а значит, свободу. «Введение в нефашистскую жизнь» — потерянный ад, или изгнание из ада ответственностей и ограничений в рай абсолютных самоосуществлений, где (так Делёз в своей книге о Фуко)[32]«литературная форма, научная аксиома, повседневная фраза, шизофреническая чушь и т. д. в равной степени являются высказываниями, хотя и несоизмеримыми, несводимыми друг к другу и лишенными дискурсивной эквивалентности». Еще раз: все могут всё, потому что нефашистская жизнь — это тотальный горизонт виртуального, где литератор, ученый, обыватель, шизофреник, добавим, философ и — last, not least — христианский моралист в равной степени высказываются, пополняя круг возможного всё новыми и новыми невозможностями и — «отдавая скромную дань уважения св. Франциску Сальскому»[33]. От пьянящего слогана акциониста Бойса: Каждый человек — художник! до рефрена песни: We are the champions . Именно: мы, то есть, все. Потому что, когда не все, а немногие и того меньше — это тирания и фашизм. Догадка: если век Делёза начинался с улицы, студенческих коммуналок и перформансов, то отчего бы ему не завершиться в операционной и, post hoc, ergo propter hoc, прозекторской, после того как «нам всем» придет очередь самоосуществиться в качестве хирургов и прооперировать друг друга. We are the surgeons!

6.

Безутешность философии: Последнее, что остается от прочтения книги М. Энгельхардт, — вопрос о жанре. Наверное, уместнее всего было бы отнести её к дикорастущим (пусть даже в парниковом режиме), но логика смысла распорядилась иначе. Ceci est une philosophie. Почему бы нет! Почему бы в мире, в котором трубка — это не трубка, автор — это не автор, нефилософии не быть философией! Неизменно стабильными остаются сами они: мэтры, авторы, знаменитости, с трубками и без, хотя Фуко, профессорствующий в Collège de France, — это примерно то же, что Диоген, преподающий этику в Академии. Надо было просто вводить других в нефашистскую жизнь, в абсолютную логику относительного, и делать это от имени философии, той самой, в убийцы которой Делёз зачислил Витгенштейна, а Витгенштейн, несомненно, зачислил бы Делёза. Философия в век шизоанализа разделила участь дестабилизированных вещей, отчего философией стало всё, соответственно, философами — все. Сегодня на Западе — характерно, что сам Делёз сетовал в свое время на это со всей горечью родителя, забывшего, каким образом он произвел на свет своих уродцев, — мало кто удивляется «философии» сортов сыра, «философии» холдинг-компаний, «философии» автобусных предприятий, и уже совсем обычными, даже устаревшими выглядят темы, типа: Творец, как состоявшийся шизофреник , или: Скользящее и плавающее означающее , или (совсем новый пример): В бессознательном состоянии под шумом сушильного аппарата для волос: Посещение парикмахерской, как бегство от действительности, у Кэтрин Мэнсфилд и Ингеборг Бахманн. Хитрость заключалась в том, что, прежде чем разрушить старый мир «до основанья» , они захватили «почту» и «телеграф» [34]: устоявшиеся в тысячелетиях формы, знаки, институции, которые они заполняли потом каким угодно содержанием, чтобы, скажем, хрюкая из шкафа, можно было называть это искусством, а устраивая семинары на тему волос Ингеборг Бахманн, преподносить это как философию. Рихард Вале, опубликовавший в 1894 году свое монументальное исследование «Целое философии и её конец», завершил его словами: «Придет время, когда скажут: когда-то была философия»[35]. Конечно, он имел в виду не мертвых философов, которые живут, только потому что не знают, что мертвы. Философия умерла той же смертью, что искусство и наука, и понять это можно будет, лишь зная, чем она жила. Её просто прикончили извне: сверхумные литераторы, гораздые пофилософствовать физики и дальше все, кому не лень. Конечно, это уже случалось не раз, по-видимому, сильнее всего в XVIII веке, в эпоху просвещенческого постмодерна, когда философией называлось решительно всё, о чем можно было порассуждать в кафе и салонах, любой тип высказывания, всё равно: энциклопедический или порнографический, продуцируемый человекомашинами: от Ламетри и Вольтера до Ретифа де ла Бретона и Сада. Остановить эту оргию снова выпало немцам; Кант, а вслед за ним немецкий идеализм, лишь посвоему повторили жест Лютера, избавив философию от маразма и вернув ей идентичность. Когда потом, начиная с Первой мировой войны и дальше, повесткой дня стала «освободительная борьба за Германию» (в формулировке сэра Генри Джонса, профессора философии университета Глазго: «They are dehumanized. We are in to liberate those people»)[36], о будущем можно было уже не беспокоиться. Делёзу и консортам оставалось, практически не встречая сопротивления, заселять уродцами беспризорные душевные пространства разнемеченного мира.