Перпендикулярный мир - Владимир Орешкин

— А ты что здесь делаешь? — удивился он, узнав Геру.

— Домой вот собралась, — сказала она.

— Слышали новость, — сказал он, — с нами едет какой-то крутой мужик, его здесь зовут Дядя… Говорят, если уж он подвизался, то, значит, наше дело верное. А не туфта.

Гера прыснула, тут же отвернулась, чтобы не видели, что она смеется, — но плечи ее заходил ходуном.

— Что это с ней? — спросил Птица. — Эй, ты чего?

И не дождавшись от Геры ответа, обратился ко мне.

— Мишка, ты общее собрание, наверное, пропустил… Значит так: все, что найдем, делим на количество присутствующих. Выбывшие, — не в счет… То есть, если тебя, к примеру, по дороге подстрелят, как тетерку, то ты в дележке уже участия не принимаешь. Если раненым, но добрался, то — да, а если покойник, то уже, извини, — нет. Ничего тебе не перепадет… Все делим поровну. Прямо там, на сундуках… Сейчас ждем минут десять-пятнадцать, кто подойдет, и заводимся.

— А почему на ночь? — вспомнил я Герин вопрос.

— Для неожиданности, — сказал Птица, — это такой план… К утру будем на месте. Там перекантуем день, и так же вечерком — обратно… К следующему утру — дома… Я себе мотоцикл куплю, «Судзуки», — сниму с него глушитель, и буду гонять по деревне. Никто не заснет!..

— Покурим на дорожку, — предложил Олег Петрович, — у кого что есть… А тебе, дедушка усушенный, я скажу: запомни, — гладко было на бумаге…

Глава Третья

«Не думай, что Я пришел с миром на эту землю: Не мир принес Я сюда, а — разделение.

Потому что Я пришел разлучать: Сына с отцом его, дочь с матерью, невестку со свекровью ее…

Ибо врагами стали, — твои домашние. Если потребность в отце и матери больше, чем — во Мне. Если твоя любовь к сыну или дочери больше, — чем потребность во Мне.

Если ты идешь ко Мне, — но тебе достаточно отца своего, и матери своей, и жены, и детей, и братьев с сестрами; если тебе достаточно этой земли, — тебе не прийти ко Мне».

Евангелие перпендикулярного мира

Утро отличается от дня и вечера тем, что утром приходят решения. А мысли могут приходить и днем, и вечером.

Гвидонов даже обратил внимание на одну особенность в работе следователей. Если дело близится к завершению, и в нем более-менее все ясно, то следователь, как правило, стремится встретиться с подозреваемым в первой половине дня. Но если же идет сплошной мрак, ничего еще не складывается, и впереди пахота на пахоте, — то встречи с темными личностями сами по себе откладываются до послеобеда или до вечера.

Поэтому, когда еще только рассветало, а дверь в камеру открылась и коридорный в маске, сказал: «На выход», — Гвидонов обрадовался. Он понял, решение насчет него принято, и оно сулит ему какую-то возможность или шанс выбраться из каталажки. Именно потому, — что утром.

С тех пор, как прилетели в Москву, с ним ни разу, кроме доктора, никто не разговаривал. Сразу привезли сюда, в какой-то коробке, чтобы ничего не видел, да еще и под Софию Ротару, чтобы ничего не слышал, — и засунули в эту камеру.

Где было довольно сносно, по сравнению с тем, что ему приходилось видеть. Туалет, душ. Нормальная кровать, холодильник и телевизор с видеомагнитофоном. Телевизор этот, как телевизор не работал, а только как приставка к видику. И штук двадцать кассет со всякой художественной ерундой… Была даже полка с книгами, — почти полное собрание сочинений Максима Горького.

За неделю, что Гвидонов провел в камере, — он возненавидел этого Горького. Не легла к нему душа, — и все тут.

Хватало времени для всякой философии, — днем, по вечерам и ночью. О бренности человеческого существования… Когда ты сегодня есть, — а завтра тебя уже вот и нет. Совсем.

Если бы его тогда не подняли из шахты, арестовывать, — его бы уже не было в живых.

Смех и грех. Никакой альтернативы. Или быть мертвым — или арестованным. Ничего третьего не дано, — бывают же ситуации.

Так что ему нужно было бы богу молиться, за то, что остался цел и невредим. Всю эту неделю.

Но что-то не хотелось…

Если бы еще полгода назад какой-нибудь экстрасенс предсказал ему, что с ним произойдет, — он бы в ответ покрутил пальцем у виска. Такого не могло присниться и в страшном сне.

Ничто не предвещало беды…

Он числился в Федеральной Службе на прекрасной должности, — за которую многие бьются годами, и которая для сыскаря считается, вообще, верхом служебной карьеры. Ему же она досталась незаметно, как-то само собой… Должность — полковничья. В следующем году, — очередное звание.

В генералы ему, правда, никогда не пробиться, для генеральства нужны иные способности, — но ему было тепло и на его месте. Положение на службе казалось твердым, можно сказать, «незыблемым». Он сидел на своем месте и занимался своим делом, — все это знали. Кому нужно.

Приличный, по нынешним временам, оклад. Плюс всякие денежные приятности, которые случались, к счастью, довольно регулярно, — в рамках, конечно, внутреннего морального устава.

Уважение в среде сотрудников, вес в обществе…

Но жадность, откуда она?… Наверное, его погубила жадность. Домик в Греции и сиртаки…

Поразмышляв неделю о своих злоключениях, Гвидонов пришел к единственному выводу, — во всем виноваты его непомерные аппетиты. Желание покомфортнее обставить грядущую старость.

Вот и обставил.

Теперь уж, — не до жиру…

Он жив, жив, — благодаря счастливейшему стечению обстоятельств. Но его теперешняя жизнь — похожа на жизнь начинающего трупа.

Закончится назначенное Чурилом внутреннее расследование, выяснят они, к примеру, что он, агнец, сплошная невинность, к взрыву шахты не имеет ни какого отношения, выпустят его на свободу, на все четыре, — и все.

На службе столь странного поведения своего «по особо важному» не поймут, и уже, конечно, не поняли, — обязательно такой незаурядный человек чего-то слишком много знает, по должности своей. И если начал темнить, — не к добру… Мочканут как-нибудь незаметно, при переходе дороги, или чтобы поскользнулся и попал под поезд. Или в результате сердечного приступа. Они там мастаки на такие дела.

Для назидания, чтобы другим не повадно было, столь явно заниматься недостойными играми. Поплачут над полированным гробом, присвоят на прощанье очередное воинское звание, — и забудут навсегда…

О Матвее Ивановиче и говорить не приходится, — столько тому насолил… Эти будут мочить из всех стволов, чтобы было побольше дырок, — и с обязательным контрольным выстрелом в голову. По науке.

Всюду клин. Куда не плюнь…

Называется, дожил.

Ему опять надели какой-то мешок на голову, чтобы ничего не видел, — и довольно долго доставляли к нужному месту. Сначала пешком, потом с полчаса на машине.

Кому-то он еще нужен живым, даже удивительно. Раз столько формальностей.

Кому, — Гвидонов, конечно, знал. Вопрос заключался в уровне интереса. И в сути решения, которое по его делу принято… Может, сын решил поблагодарить его за чудесное спасение, — все-таки благодаря Гвидонову, поднялись тогда в нужный момент на поверхность… Может, решили сделать подарок Федеральной Службе, — и устроят сегодня экстрадицию. Вернут к отеческим пенатам — блудного сына.

Или комплимент Матвею Ивановичу, — тот вообще будет счастлив безумно. В своем неутешном горе по поводу безвременно ушедшей из жизни племянницы.

Кстати, — хорошей девушки, и очень несчастной. Без малейших перспектив на это самое счастье. Имея столь необыкновенный талант, — которым наградил ее бог. В нашем хищном мире.

И Гвидонов вспомнил свои скромные запросы по этому поводу. Наткнулся на золотую жилу. Грех стало не попользоваться… Почти сорок семь лет, — а от жадности поехала голова…

Но — прибыли. Сняли у него с головы мешок. Перед глазами возник богатый холл дома, — неужели он опять в резиденции у «Самого»?

Тогда не экстрадиция, — что-то другое.

Вокруг стояло несколько человек, ждали, когда он привыкнет к свету и осмотрится. Один из них был худощав, совсем не славянской, как теперь говорят, внешности, — от уголка рта к щеке у него поднимался застарелый шрам. Довольно заметный.

Вот он, его секретарь… По кличке Сарк, производной от фамилии Саркисьянц. Не один раз приходилось видеть это лицо на разных любительских фотографиях. И не делает пластической операции, чтобы облагородить личность, — значит, как в присказке: шрам на роже, шрам на роже, — мужику всего дороже.

Но осматриваться Гвидонову особенно долго не дали.

— Вас ждут, — сказал секретарь негромко. — Понимаете, куда попали?.. Шуток не будет?

Гвидонов взглянул на секретаря и усмехнулся. Это он сам — шутник.

Кабинет Чурила, в котором, естественно, бывать не приходилось, но фотографии которого, в разное время и по разным поводам пришлось рассматривать, произвел впечатление.