Сиреневый Кристалл - Александр Мееров

Как ни странно, Александр, никогда не отличавшийся здоровьем, чувствует себя превосходно.

К утру море несколько успокоилось. Еще на рассвете мы вышли из неприветливого в эту пору Финского залива, проводившего нас сырым и пронзительным ветром. Балтийское море, кажется, будет покладистее. Но сейчас оно черно (выходил перед сном на палубу). Черно и на небе, сплошь одетом облаками. Как радостно встречать в этой черноте каждую светящуюся точку, зажженную рукой человека на рассеянных по пути банках и отмелях, будто провожают нас заботливые люди, намечая огнями безопасный путь, желая доброго странствования.

Огни судов попадаются редко, но радуют по-особенному: ведь корабли идут к нам, в Петербург, Гельсингфорс, Ревель!

Днем обогнули невысокий лесистый берег Даго и направились почти правильно на юг. Позади остался Дагеррортский маяк, похожий на судно, и вскоре мы ничего не видели, кроме волн и неба. Волны серые, тяжелые и быстрые. Они сердито сталкиваются друг с другом, подчас вздымаясь очень высоко, и бессильно падают, чтобы через мгновение снова столкнуться, вспениться. И так без конца. Сколько волн разных, то грозных, то ласковых, то иссиня-черных, то прозрачно-зеленоватых, нам еще предстоит увидеть, прежде чем мы войдем в спокойные воды Макими! Меньше трехсот миль отделяет нас от суровых и таких милых сердцу гранитных берегов Невы. Где-то совсем рядом остров Эзель, последние свои берега. Еще не открылась первая чужая земля, а кажется: родина покинута очень давно, невозвратимо. Нехорошее это чувство, нельзя поддаваться ему, памятуя, как много желанного и радостного ждет впереди.

Погода установилась. Бывалые люди говорят, что в это время Балтика редко столь приветлива. На несколько минут проглянуло солнышко — и стало веселее. Даже Серафим Петрович, оправившись от морской болезни, вышел на палубу. Ветер утих, волны улеглись, и «Азалия» довольно бойко движется вперед. Если так пойдет и дальше, то сегодня к вечеру будем в Штеттине, завтра в Любеке, а в пятницу, смотришь, и в Амстердаме.

Очень обеспокоил меня разговор с Александром.

Разумеется, не следовало ожидать, что он изменит свое отношение к жизни тотчас же, как только мы ступим на борт «Азалии» и начнем увлекательное, многообещающее путешествие. Но все же… Собственно говоря, до сих пор меня не оставляют опасения, верным ли было решение взять его с собой. Может быть, права Натали, считавшая эту затею ненужной и даже опасной? Но ведь так хочется встряхнуть его, вырвать из тепличного, искусственного мирка усталых чувств, неосуществленных и смутных желаний, душевной неудовлетворенности. Хочется предоставить его всем морским ветрам, столкнуть с трудностями и опасностями живого научного поиска, наконец, дать почувствовать, сколь привлекательна романтика открытий.

Недостает слов для описания чувств, заполнивших меня в ту минуту, когда я понял, что мы уже реально приближаемся к неизведанному. Как хорошо было бы заметить подобное в Александре, увидеть, что и его увлекает свежее дуновение предстоящего.

Да, пожалуй, ничего не изменилось в нем, если не считать какой-то беспокойной озабоченности, появившейся, может быть, в связи с тем, что покинуто привычное уютное тепло петербургской квартиры и надолго утрачена возможность болтать с эстетствующими шалопаями о «принципиальной непознаваемости мира».

Все мы, кроме Александра, который предпочитает оставаться в каюте, перечитывая Ницше, много времени проводим на палубе. Большинство из нас не впервые в море. Немало попутешествовал Николай Николаевич. Наш биолог Очаковский несколько лет проработал в экспедициях на Средиземном море. А что касается Василия Афанасьевича, то он, будучи некогда моряком, пожалуй, больше всех нас побродил по белу свету. И кажется мне, что все они, не в пример больше, чем Александр, радуются далям, открывающимся перед нами.

Балтика в это время года сурова, неприветлива — серое низкое небо, серые короткие и быстрые волны и серые скалистые берега островов, часто попадающихся на нашем пути. Только и разнообразят картину башни и маяки на островах. Мимо некоторых проходим настолько близко, что ясно различаем маленькие рыбацкие деревушки с кирхами и ветряными мельницами. Они быстро остаются за кормой «Азалии», и нашим взорам открываются все новые пейзажи. Показались довольно высокие горы — это Готланд. Вдоль него мы идем долго, более трех часов. Но вот и он позади. За отвесной скалой Гоборга, на южной его оконечности, перед нами открытое море. Исчезнут из виду мрачные скалы Гоборга, и нам не увидать берегов до самого Борнгольма.

Вытащил на палубу Александра, ведь он никогда не видел открытого моря, и попробовал встряхнуть его, расшевелить, сбить с привычного минорного тона. Заговорил о временах, когда море казалось людям беспредельным и бездонным, о временах поэзии и чудесных приключений, когда на море смотрели как на нечто непонятное, как на волшебный мир, скрывающий неведомые страны. Увлекся и представил в рассказе, как сильна была мечта тех, кто в давние времена из этих седых и суровых волн выбирался на невиданный простор теплых, ласковых морей. Размечтался о предстоящем, еще скрытом для нас за многими морями. Александр слушал рассеянно, скептически улыбаясь, и наконец заявил, что я несовременный человек, неисправимый романтик, что пар и электричество давно уничтожили поэзию, а промышленность навсегда убила мечту. Мы идем, дескать, на теплоходе современной конструкции, по расписанию, точно знаем, куда и когда придем, ну а море… море не столь поэтично, сколь удобно. Александр охарактеризовал его, употребив известное изречение одного англичанина, как отличную дорогу, которая хотя и колеблется, но постоянно починяет самое себя. Что же касается открытий, которые нас ожидают, познаний, которыми мы должны обогатиться, то что они значат по сравнению с трудностью познать самого себя!

Да, как это ни прискорбно, Александр, видимо, принадлежит к числу безвременно и безмерно уставших молодых людей. Они слишком жадно и слишком поспешно впитали в себя все, что в наше время получали по каплям и за что платили дорого — тяжким трудом, свободой, а кое-кто и жизнью. Мы открывали для себя мир благоговейно, как сокровенное вместилище прекрасного и светлого. Каждая отвоеванная у жизни крупица познаний была восторженной находкой, с каждой такой крупицей в нас утверждалась вера в могущество и всесилие человеческого разума… Молодые люди, к кругу которых, к сожалению, относится и Александр, не только не пытливы, но и не любознательны. Быстро вобрав культуру, созданную предыдущими поколениями, они решили, что познали все, пресытились, утомились и теперь им не остается ничего, кроме самолюбования и «самопознания» (словечко-то какое нелепое!) — занятий по сути своей никчемных, а посему порождающих пессимизм, скепсис. Их чувства притуплены, им недостает простых, свежих впечатлений трезвого дня, их влечет надуманная ночь, мистика, заумь, жажда все более утонченных наслаждений. Отсюда рождается неудовлетворенность, подавленность, скорбь. Как это противно!