Особое задание - Юрий Колесников

— Слушайте, товарищи, это мы... свои!..

Однако их слова не возымели никакого действия. Наступающие продолжали молча перебегать, прячась за стволами деревьев и все плотнее окружая группу. Наконец раздался повелительный окрик:

— Хенде хох!

Ильин взглянул в ту сторону, откуда раздался голос, и увидел боязливо высовывающегося из-за дерева Скоршинина.

— Бросай оружие к чертовой матери, не то как чесанем! — послышался голос Катышкова.

Ильин был уверен, что произошло какое-то недоразумение, что все выяснится и встанет на свое место и, чтобы избежать напрасных жертв, предложил товарищам бросить оружие. Парашютисты оказались в плену... у партизан! Скоршинин запретил партизанам вступать в какие-либо разговоры с пленными, а на вопрос Ильина — что все это означает, — коротко отрезал:

— Молчи, шкура!

Пленных десантников поместили в партизанской бане под усиленной охраной. Вскоре начались допросы. Собственно, допрашивали только русских, так как никто из партизан не владел немецким языком.

«Следствие» Скоршинин начал с Серебрякова. И когда конвойные выводили его из штабной землянки, Ильин увидел на лице врача синяки. В ходе допроса Ильин, не стесняясь в выражениях, предупредил Скоршинина, что он ответит за самоуправство и рукоприкладство. Это окончательно взбесило начальника штаба.

— Ах ты, сволочь! Угрожать вздумал? На... — он с размаху ударил Ильина по лицу и занес руку, чтобы ударить еще. Но один из охранявших Ильина партизан заслонил его собою. Разъяренный усач приказал партизану выйти из землянки, но все же стал сдержанней.

На настойчивую просьбу Ильина запросить Москву Скоршинин, размахивая маузером, разразился руганью:

— Сукин сын! Канючишь? Запутать хочешь? Сознавайся, гад, какое задание получили от гестапо?

Этот щупленький, страдавший болезненным самомнением, но недалекий человек обладал непомерной фантазией. Она порождалась тщательно скрываемым чувством страха. Во всей истории с десантниками ему мерещились какие-то дьявольские хитросплетения гестапо. Ему чудилось, будто гитлеровцы уже протянули свои щупальца к партизанскому отряду, к его штабу и лично к нему, Скоршинину. Он вспомнил, что накануне во время обеда Ильин предложил командиру отряда, комиссару и начальнику штаба встретиться с десантниками где-либо поблизости от их расположения, но только не в партизанском лагере.

— Все ясно! Хотели взять живьем командование отряда? Так что ли? — твердил Скоршинин и размахивал маузером перед самым носом Ильина, которого охраняли дюжие партизаны, вооруженные автоматами, отобранными у десантников.

— Погоди! Ты у меня заговоришь! И не таких мы видывали! — с перекосившимся лицом цедил он сквозь зубы. — Да я и сам могу сказать тебе, кто ты такой, — и усач достал отобранные у десантников удостоверения, среди которых был документ Ильина (разумеется, на другую фамилию), но фотография не оставляла сомнений в том, что документ принадлежит ему. На документе отчетливо была тиснута печать Главного имперского управления безопасности. С яростью Скоршинин тыкал в нее пальцем и злобно приговаривал:

— Вот откуда ты приполз, гад! Вот...

Он дотошно перебирал все предметы экипировки десантников и каждый раз ядовито вопрошал:

— Немецкий шоколад — тоже из Москвы? А?

— И деньги гитлеровские в Москве раздобыли?!

— А пудру, одеколон для чего? Фашистов бить или кого подкупать?!

Попытки Ильина объяснить, что все эти вещи необходимы для выполнения задания командования, наталкивались на глухое и в создавшейся обстановке естественное недоверие:

— А чем докажете?

— Запросите Москву — и все станет ясно! — твердел Ильин.

— А может, Берлин запросить? Гиммлера?

Лишь на рассвете, когда уже сам Скоршинин изнемогал от усталости, допрос был прерван и конвойные доставили десантников в баню. Товарищи ждали их с нетерпением. Они ужаснулись, узнав, что их принимают за гитлеровцев, а русских считают предателями и почему-то слушать не хотят, когда им предлагают запросить Москву. Долго обсуждали десантники создавшееся положение, но так ничего и не придумали. Приходилось ждать возвращения в лагерь командира или комиссара отряда в надежде на то, что они сумеют разобраться.

Утром партизаны принесли пленникам ведро с варевом и сухари. И тут Рихарда вдруг осенило. Он предложил объявить в знак протеста голодовку.

— Это испытанный метод борьбы коммунистов, — сказал он. — Фашисты на такой акт не способны, и партизаны поймут это!

Но Скоршинин истолковал это по-своему.

— Хитрят, сукины сыны! Прикидываются бывалыми революционерами...

В Москве беспокоились. Рации десантников, словно по команде, прекратили выход в эфир. Что случилось? Неужели все погибли или угодили в лапы противника? Не может же быть, чтобы сразу испортились все рации... Ведь некоторые должны уже отправляться на задание. А путь к месту назначения — не короткий и не легкий!..

Опытнейшие радисты-слухачи рыскали по диапазону, слушали и вызывали рации десантников на основной и дополнительной волнах, но все было безрезультатно...

Между тем положение десантников усложнялось. Оккупанты предприняли карательную экспедицию в район, освобожденный партизанами. На заставах развернулись тяжелые бои. Кое-где партизанам пришлось потесниться. А остававшийся в лагере Скоршинин не преминул объяснить неожиданную активизацию оккупантов их стремлением вызволить пленников. Он совсем потерял самообладание, когда немецкий самолет сбросил бомбу в расположение партизанской кухни.

— Нащупали, — с тревожной уверенностью сказал он. — Теперь вот-вот налетит целая эскадрилья! Чего доброго, сбросят сюда еще один десант...

И Скоршинин приказал оставшимся с ним партизанам немедленно покинуть лагерь. Он метался по лагерю как угорелый, торопил и назойливо твердил всем:

— Осторожность — не трусость...

Этот принцип, сам по себе правильный, Скоршинин применял только для того, чтобы избежать опасности, но отнюдь не с целью нанести врагу наибольший урон.

Партизаны ушли в глубь леса, конвоируя истощенных голодовкой подавленных десантников. Только на четвертые сутки Скоршинин наконец убедился, что оккупанты и не пытаются выбрасывать десант на партизанский лагерь. К тому же высланные им связные, сообщили, что бои на заставах прекратились, каратели ушли восвояси. И снова Скоршинин суетливо поторапливал всех в обратный путь, но на этот раз предусмотрительно не вспоминая свой девиз.

Печальной вестью встретили партизан прибывшие в расположение лагеря раненые бойцы — убит командир отряда Афанасенко. Эта тяжелая для партизан утрата была вдвойне тяжелой для десантников. Рухнула их надежда на то, что командир отряда вернется и разберется. Теперь же до возвращения в лагерь комиссара за командира отряда оставался Скоршинин. Не было никакой надежды поколебать его уверенность в том, что десантники действовали по заданию гестапо. Никакие разумные доводы не могли сломить его упорства. А категорический отказ связаться по радио с Москвой заставлял думать, что этот недалекий и вместе с тем самоуверенный и несдержанный человек способен собственной властью решить судьбу пленных.

Тревожно было на душе у десантников. А в Москве отчаялись окончательно. Теперь было ясно, что с десантниками что-то произошло. По-прежнему ни одна их рация не выходила на связь, хотя уже несколько дней мощнейший передатчик круглосуточно вызывал своих корреспондентов одновременно на основной и запасной волнах...

С вечера разразилась первая весенняя гроза. Она оказалась предвестницей неприятных событий. Прибыли связные и сообщили, что карательные войска дотла сожгли шесть деревень. Жители одной из них не успели бежать в лес, их согнали в деревянное здание школы и заживо сожгли. Среди сгоревших оказалось много родственников партизан. К утру партизаны привезли трупы своих родных, чтобы похоронить их в лесу. Были здесь и останки старушки-матери комиссара отряда Иванова, его жены и двух дочерей.

В лагере творилось невообразимое, когда к трупам стеклись родные и близкие. Сюда, по приказанию Скоршинина, под усиленным конвоем привели и пленников. Дескать, смотрите, изверги, смотрите и трепещите! Пощады не будет!

Скоршинин и не подозревал, что для этих людей нельзя было бы придумать более жестокую казнь, чем присутствие здесь не только в качестве соотечественников оккупантов, но и в роли матерых гестаповцев.

Десантники стояли с окаменевшими лицами. Они слышали гневный ропот партизан, понимали, какие чувства их обуревают, разделяли их горе и... молчали, молчали, опустив головы и не глядя людям в глаза.

Прощаясь с останками жен, детей, стариков-родителей, люди плакали навзрыд и разражались проклятьями и угрозами в адрес все еще стоявших поблизости и украдкой смахивавших слезы пленников.