«Клуб Шести» - Максим Веселов

«канкан», „каприз“, «пассаж», «капраз»… Да, впечатление он там, в деревне, тоже произвёл, ещё похлеще любого француза! Моряк! Отдать швартовые!

Итак, остановили мы свой «жигулёнок» в какой-то Тьму-таракани и, т. к. вечерело, попросились на ночлег. Встречены были благосклонно и дружелюбно – «Тю-у, городския, проходьтэ, проходьтэ, а шось у вас там таке? Тю-у, лятучки, так вы тута и полятать сумэете, места у нас поди навалом! А мы-то полюбуемся, а то ж как, тильки по телебачинью и глядели, аки люди таперича лятають!» и в том же духе. Приятно расположились, замечательно перекусили, предвкушающе отправились.

Люсечка уже решила отдыхать, для неё эти полёты были любопытны, но как для истинной леди – не настолько, что бы тащиться куда-то среди наступающей ночи. Но, ночь ещё была далеко, только-только вечереть начинало, солнце вывихнулось в заключительную стадию своей ежедневной параболы и брызги заката окатили ближайшие облака.

Жигулёнок сам по себе уже наделал переполоха в деревеньке. Местная молодёжь чуть ли не в полном (а то и в полном!) составе ринулась за нами по буеракам, с весёлым улюлюканьем, безудержной необъяснимой радостью. Всё-таки настораживало столь бурное внимание, может, с непривычки, а может…

Ох, а когда уж мы вынули из багажника и одели на себя летаймеры, над полями раздался бурный умиляющийся вздох. Какой-то малый с расцарапанным носом ухватился за лопасть отцова летаймера и сам чуть не стал лопастью. Почти круг сделал вокруг отцовой оси и слетел в речку под бурные овации односельчан. Стало ясно происхождение царапин на его носу – голова отчаянная.

Трудно рассказать о самом полёте – кто летал на летаймерах, ну или, на самом обычном дельтаплане, тот знает это ощущение. Полная уверенность, граничащая с безнаказанностью, полная свобода направления, ты владеешь ситуацией и любой поток ветра тебе подвластен. Какие там «русские горки»! Скорость, конечно, та же, но перегрузок нет на поворотах, а то и можешь просто парить почти на одном месте, и никуда, ни по каким направляющим рельсам тебе – не надо! Воздух от скорости застывает перед носом и вздохнуть порой очень сложно, как будто высунулся из окна поезда – поток в лицо плотный и обжигающе холодный.

Но, на каком-то из виражей, я повернул уж слишком резко, и лопасть хрустнула. Не дожидаясь, когда она (лопасть) оторвётся и я рухну в сырую мать-землю, я срочно начал снижаться к своим. На импровизированном лётном поле меня уже встречали героем, посадившим-таки подбитый врагом самолёт на собственном аэродроме. Меня обступили так, что я просто испугался, что, снимая летаймер, больше его не увижу – разберут по запчастям на сувениры. Сквозь толпу прорвался отец и мы с горем пополам собрали машины в чехлы, после чего отец уложил летаймеры в багажник «жигулёнка» и поехал в хату, где мы остановились на ночлег. К утру он планировал починить лопасть, но «может и к завтрему, по настроению». Батон мне предложил идею получше – отправиться к местным на дискотеку. Так и сделали. Помня как в иных местах относятся к чужакам, мы договорились быть аккуратнее с барышнями и держаться всегда рядом, мало ли что. По прошествии времени выяснилось, что эти меры предосторожности были абсолютно напрасными. Парни хоть и ревновали нас к «своим» девушкам, но как бы чувствуя собственную ущербность перед столичными незаурядностями – отступили и благоговейно не рыпались.

Описывать сами танцы не интересно – кто жевал соломинку, кто переминался в середине зала в кирзачах. Всё это было миленько-умилительно, наивно, чисто, глупо. Девушки все как на подбор – грудастые и толстозадые, нос картошкой, волосы пучком, жеманятся в своих доярских передничках… Местные угостили нас самогоном с луком, картинки пошли веселее и быстрее. Музыка рвала ночь, над дискотечной площадкой ошалело мигали огромные звёзды, пахло потом и сеном, гул уходил в поля и там растворялся… Мы с Батоном теряли друг друга и находили вновь, выпивали ещё и закусывали луком со свежими огурцами… Вакханальная ночь подходила к концу, но на танцплощадке этого не замечали, веселье переходило черту здравого смысла или какого-либо смысла вообще…

Тут подошла Люся.

Она вытащила нас из толпы и отвела от танцующих на почтенное расстояние.

Тогда я вдохнул воздух, мотнул головой и протрезвел. Взгляд Батона так же прояснился.

Я посмотрел в сторону дискотеки.

Над площадкой неотвратимо вставала заря, тени негативом проявлялись в людей.

Танцующие обступили девушку, которая, закрыв глаза и разбросав в стороны руки, на мелодию «Разлука ты разлука» под аккомпанемент чего-то похожего на примитивный «Ласковый май», пела в микрофон одни и те же слова: «В клеточке я родилась, в клеточке я живу»…

Исступлению танцующих не было предела, они заходились в своей шаманской пляске как в истерике, они падали на колени и вставали, они выпучивали и закрывали глаза, прыгали и просто раскачивались из стороны в сторону, раскинув руки как деревья ветки… а когда песня достигла апофеоза… девушка-певица стала каркать и кричать чайкой попеременке… и тут солнце отступило… ночь вернулась к танцующим на площадке…

Мы уходили огородами к своему «Жигулёнку», надо было разбудить отца.

Над деревней нависал, шарахался среди хат, ухал в амбарах и сараях истошный крик чайки и нечеловеческий каркающий вопль.

Теодор открыл глаза. Вечерело.

Сел к столу и включил компьютер. И, пока тряслись пальцы и волосы ещё не желали лечь на своё прежнее место, он успел записать этот сон.

К утру, закончив с рассказом, вывел его на печать (напечатал на принтере), оделся и отнёс распечатку к Михал Романычу. Стучать не стал. Запихнул рассказ в его почтовый ящик. Туда же бросил его медальон. Ещё усмехнулся – он снова играет в почтальона. Письмо писателю. Держи подачу, писатель, если ты не можешь не писать – вдохновишься, если можешь не писать – проглотишь и подавишься.

Мы не знаем истинной причины.

В любом случае, Теодор никому не хотел вредить.

Даже, совсем наоборот.

Но.

Больше писатель Михаил Романович в Клубе Шести не появился.

Зато на следующий день Теодор закончил его портрет.

Средь женские лица, воротнички и кашне, средь рукописи и канделябры, гербастые телефоны и зелёные абажуры ламп, хлам роскоши и роскошь хлама прорывались кометой глаза, в которых отражался страх незаполняемой пустоты.

10.

Как глупо не читать книги. А чем тогда заниматься?

Читая книгу, можно параллельно и совершенно безнаказанно (на первый взгляд) жить второй жизнью. Как? Чего проще – «видеть» себя на месте героя книги. Со-переживать ему. То есть, переживать всё, что происходит с героем книги вместе с ним, а то и за него, ведь герой-то – плод вымысла, а читающий – реальность. Может, конечно, и сам читающий – плод чьего-то (не всегда Божественного) вымысла и реальность он только для самого себя. Всё может быть, кому интересно, могут обратиться к Виктору Пелевину, тот в курсе. Но, вовсе не читать книг, по крайней мере, как-то странно.

Что тогда остаётся человеку? Ему тогда остаётся его собственная жизнь. А это очень интересно? Нет, ну, честно? У БГ есть строчки: … но мы не потеряли ничего, сегодня тот же день, что был вчера.

Чем сегодняшний наш день отличился от вчерашнего? А кроме погоды, чем? М-да, тут призадумаешься: ежедневно, в одно и тоже время, выполняешь одни и те же действия.

Это особенно остро ощущается, когда опять надо бриться. Как тут не уткнуться в книгу? Ведь в книге – события. То, чего так не хватает человеку. События. Опять вспоминаются строчки, только теперь уже от Макаревича: …а с нами ничего не происходит и вряд ли что-нибудь произойдёт.

Вот тебе, бабушка, и покуражились. Передвигаются цифры на настенном календаре, темнеет и светает, хочется спать или пить кофе… и всё по кругу. И снова – бриться. Ну как тут не уткнуться в книгу. С картинками. Событий и зрелищ нам! Но.

На исчезновение писателя в Клубе Шести не отреагировали никак. А, может, это Теодору так показалось, что – никак. Он упивался реакцией клубистов на его картину. Музыкант Шамир скривил вниз уголки губ и покивал, одновременно растягивая позвоночник, это, чувствовалось, означало высшую похвалу. Ирэн и Изольда Максимилиановна долго хлопали в ладоши, одновременно хлопоча ресницами и, сквозь их щебет, тонкой серебряной струйкой, постоянно звучало чарующее слово «Мастер».

Антон Владимирович поднял бокал и молча выпил, глядя в глаза Теодору. Разумеется, художнику хотелось слов, ахов и охов, долгих речей, но. Теодор уже прошёл этот глупый возраст, теперь ему достаточно было всего вышеперечисленного, что бы наслаждаться результатом своего труда или бреда его безумной музы. Он восседал в своём кресле как на именинах, лобызаемый всеобщим почтением. Но. Его непрестанно мучило отсутствие на собрании Михаила Романовича. Что это? Случайность или?