Сцены из минской жизни (сборник) - Александр Станюта

Тедя Березкин улетит-таки к своим теткам в Филадельфию.

Алик Кузнецов, живущий сразу и на Энгельса, и на Карла Маркса, в угловом доме, утонет в Комсомольском озере, здесь, в Минске.

Люс Энгельгардт, наш Геман, ютящийся в трущобе, в катухе, в страшненьком шанхае между улицами Энгельса и Ленина, внизу их, улетит в Америку со своей Бэллой из Нелкиного красного дома. Сын Гемана станет дипломатом и будет представлять американские дела где-то в юго-восточной Азии. А Люс появится однажды в Минске, по дороге к сыну; Володя Малухо из Белэнерго, его давний сосед, выпьет с ним уже только по пятьдесят граммов, и старый седой Геман, как сто лет назад, заговорит о своей язве.

Исчезнут в реке времени, канут куда-то Сондер, Лёня, Алик Иванов, Олег, и Коля Лазарев и его Нелла.

Сондера, с его длиннющим ногтем-саблей на мизинце, перестанут вдруг видеть во дворе, в сценах вечных драм с маткой, перестанут встречать и в танцзале Дома офицеров, тогда и станет понятно, что его дело плохо.

Олег Красовский и Лёня Баруха исчезнут непонятно как и неизвестно когда; их сереньких кепочек, московочек с коротенькими резиновыми козырьками, мы больше не увидим.

Алик Иванов не будет больше ругаться с каждым из нас, задыхаясь от табачного дыма и запутываясь в хитроумной вязи своих ругательств; он переедет в какой-то дальний район Минска.

А Коля Лазарев после службы в армии штопором начнет уходить в бутылочное горлышко, все глубже, глубже… Его Нелла будет уже женой волейбольного тренера, южного красавца.

Нелину подругу, маленькую Лару, время от времени можно будет видеть на центральных Минских улицах, возле ГУМа.

А Миша Порох станет постоянным дачным жителем, будет проживать-поживать вдали от бывшей нашей Африки на Энгельса и от своего родного радиозавода, куда пришел сразу после школы. К Мише, в его дачную резиденцию, будут приезжать сын из Торонто, Канада, и внучка из Вашингтона, США.

«Все, все пройдет и вьюгой заметет», как пел когда-то нам с Сашей в Оперном театре Александр Вертинский. Потому что все всегда проходит.

Да, все пройдет, развеется как дым.

Так наскучаешься, так натоскуешься без Александры, без колымчанки, магаданки и мадамки, поддразнивает Коля, так навоображаешься всего, что смотришь, смотришь это, будто кино, знакомое, но всякий раз и новое. Тогда какая разница, все это было или еще будет, а может быть, и нет.

В Ждановичах, на берегу тихой и узкой Свислочи, на траве мы расстилаем взятую ею из дома какую-то холстину или скатерть, или капу с кровати, или что-то еще, только она и знает, что; это наш стол и лежбище после купания, наша постель, наш ковер-самолет.

Мы выставляем все, что тащили из дачного поезда: хозяйственные сумки с вермутом и лимонадом, с конфетами, конечно, «Морским камнем». Пировать, так пировать!

Но вот что странно. Солнце как будто есть, и в тоже время его нет. Может быть, даже пасмурно. Люди как будто тоже есть сейчас в этих Ждановичах, а в то же время как бы никого и нет. Все как-то странно, не всегда приятно, но не поймешь, в чем дело. И так не хочется, чтобы она заметила, спросила, так неохота признаваться в этом самому себе, а никуда, видно, не денешься. Какая-то тревога, что ли, что-то такое в воздухе, в сером дневном свете, в зеленых зарослях и в легком ветре, что-то такое, что не веселит, не радует, мешает.

И раз за разом видишь, не забыть никак, как Саша и Алина впрыгивают вечером в троллейбус номер пять, и уезжают по Свердлова улице, через трамвайные рельсы, куда-то в темень. Но куда, к кому? К тому, кто ждет, иначе б не спешили. Вот тот троллейбус все дальше и дальше в слабом оранжевом свете уличных фонарей, он удаляется в вечернюю полутьму, показывает свой желтоватый выпуклый зад, как кукиш, «Москва – Воронеж, хрен догонишь»…

А вот сейчас она выходит из воды, холодная, пахнет рекой, дрожит, опять нет солнца, ей нехорошо, скорее снять с нее мокрый купальник и завернуть ее, высокую, с красивой кожей, розоватой на животе, и с золотым руном внизу, всю ее завернуть в тонкое старое одеяло, которое видел как-то дома у нее, под вешалкой.

– Неважно тебе?

– Да.

– Выпила много.

– Да.

– Лежи, согрейся.

– Да.

– Дрожишь вся.

– Да. Не отпускай.

– Держу.

– Крепче. Можешь крепче?

Затихла, вся расслабилась, потяжелела, больше не напрягается. Хоть бы задремала. Солнца все нет и нет. Ветер утих, скрылся за соснами, убрался в близкую лощину за холмом. Пахнет нагретой речной зеленью, аиром, камышом, белыми лилиями на воде. Все дышит, как живое.

– Дождик пойдет. Я полежу еще так у тебя.

Нос у нее холодный, губы теплые.

Осенью на футбол вместе пошли. Уже летали белые мухи. Все было нипочем, все хорошо. Было тепло и даже жарко после того буфета в «Республике», в гостинице «Беларусь» напротив касс «Динамо».

– Ты здесь все знаешь. Мог бы с закрытыми глазами.

– Мог бы.

Мало кто знает, это для проживающих в гостинице, когда войдешь, справа газеты продают, а потом три ступеньки, но не к лифту, а снова вправо. Тут полутемный коридор и прямо в ресторан. А слева дверь, толкнешь – и как в волшебном царстве, тишь и благодать. Шампанское, коньяк, ликеры, водка, черная и красная икра. А вина! Токай венгерский, массандровские, крымские мадера, херес, портвейн и кокур, алиготе и «Черный камень» из Алушты, «Абрау-Дюрсо», грузинская хванчкара, болгарские «Варна», «Златы пяски». Нет, всего не перечислить.

Два столика и стулья. Сверкает самовар. Сосиски варятся.

– Ой, какое место!

– Такое, Саша. Взять тебе коньяк?

– Возьми себе. Я, может, пригублю.

– Не любишь?

Она мнется.

– А что любишь?

– С тобой везде бывать.

– А почему?

– Не знаю. Может, ты фокусник.

– Я – нет. Это родители к таким делам близкие.

– Не поняла.

– В цирке работают.

Немая сцена. Рот приоткрыт, серые пушистые глаза распахнуты.

– Серьезно?

– Серьезно только клоун всех смешит.

– Ну, правда.

– «Людамонты На Семи Ветрах». Видела эту афишу?

– Да! Живая пирамида акробатов, на мотоцикле с флагами летят.

– Отец их возит. Он еще и «Мотогонки По Вертикальной Стене».

– А мама?

– Главный администратор, замдиректора.

– Кабищера?

– А ты фамилию откуда знаешь?

– У него сын, к Алине приходил, Вовка Кабищер. Ну, так о маме продолжай.

– Перед войной с трапеции сорвалась. Оба заслуженные артисты БССР.

Она молчит минуту. Потом как бы себе самой:

– Так я и чувствовала. Что-то такое.

– Что?

– Давай за твоих маму с папой… У тебя только коньяк?

– Да.

Она смущенно улыбается:

– Возьми тогда мне кагора, он сладкий. А ты будешь его со мной? Тогда бутылку.

Стаканы тонкие, без всяких ободков, вина в них больше, чем в граненых, так всегда кажется, вот в чем фокус.

Ее длинные пальцы с короткими ногтями обхватывают гладкий стакан, налитый до краев.

– Какое красное, – она чуть улыбается, как бы о чем-то думая. – Как кровь. Люблю такие вот стаканы.

– Почему такие?

– Как будто держишь само вино в руке… Без всякого стекла.

Пауза.

Она пьет долгими, неспешными глотками. В стакане остается меньше половины.

– А папа твой что пьет?

– Он только водку.

– А мама?

– Только сладкое вино.

– Кагор? Как я сейчас?

– Как ты.

– А почему кагор церковное вино? Так его называют, слышала.

– Тут долго объяснять. Христос и его кровь, церковное причастие…

Пауза.

– Ты на кого похож? На папу?

– Нет. Он сильный. Руки во какие!

– Он цирковой силач?

– Гимнастом был. Силовым. Раньше он с мамой выступал вверху, под куполом.

– Ну, а потом?

– Когда упала, без нее уже не поднимался. Тоже вниз ушел.

– Как она только жива осталась?

– Собрали. Года полтора в больницах.

– Господи!..

– Он, когда выпьет, все себя винит.

– За что?

– Что разрешил без лонжи.

– Без чего?

– Без лонжи. Тросик такой стальной, страховочный. Из публики почти не видный.

– Да-а?..

– Еще винит себя, что, мол, не так подал команду, не так послал ей ту проклятую трапецию. Ну, в общем, наворачивает на себя.

– Я не смогла бы даже глянуть вверх после такого.

Пауза.

Она опять берет стакан и улыбается:

– Тебе хорошо со мной сейчас?

– Да.

– И мне.

В реве, в давильне на трибунах мы чудом втискиваемся на одно из наших двух мест. Пахнет дождем и сыростью от ее мокрого зонта. Снизу от поля долетает холодноватый резкий запах травы. Пахнет папиросным дымом, он фиолетовыми тенями слоится в сыром воздухе. От Саши пахнет духами «Ландыш» и вином.

Динамовцы приперли «Нефтяник» из Баку к воротам, белому мячу уже некуда деваться, как только в сетку. Но тут судья в черной рубашке и трусах останавливает игру. От свиста закладывает уши. И, повернувшись к Саше, видишь: соединив колечком пальцы, указательный с большим, она пронзительно, долго свистит, не помнит и не видит ничего, кроме обиженно стоящего на поле в гуле яростных трибун маленького черного человечка.