Тринадцатый ученик - Юрий Самарин

Вскочил еще до рассвета, прометавшись часа два или три бесплодно, чудом выбежал на широкую просеку с наезженной дорогой и, услыхав шум мотора, ополоумел от радости: нашелся!

Водитель грузовика сказал:

- Так это ты заблудился? Иди прямо. Там люди - тебя уже ищут, - и поехал дальше.

"Кто может меня искать?" - на миг возвратился в сознание взрослый Паша, но мальчик, без усилий победив взрослого, со всех ног кинулся по дороге к людям.

Он бежал по дороге довольно долго, сердце бешено колотилось в груди: вдруг шофер обманул и никто его не ждет, не ищет, впереди - стена, простертая на десятки километров, а за нее не пускают: "Ваш пропуск?"? Может быть, и шофер ему померещился, очень хотелось встретить нечто живое, другое, - и явился огромный лесовоз с дышащим перегаром мужиком за рулем. Наверное, именно так и должен выглядеть современный призрак, "летучий голландец", только здешний, лесной. И это не покидающее чувство - могучего, беспредельного, враждебного леса, чувство десятилетнего мальчика, заблудившегося, испугавшегося, переночевавшего в чащобе, наплакавшегося и накричавшегося до хрипоты, - чувство одиночества перед стихией, жуткого одиночества. Вот что значит оказаться наедине с Промыслом. Но где-то в глубине души хранится смутная память цели блуждания - отыскать праведника. Брезжит дальний огонек, зовет, выводит.

Дорога стала то спускаться под уклон, то подниматься в гору. Вокруг в сизом тумане бессолнечного и все же уже утреннего света лес словно расступался, будто подрастая. Паша догадался: чернолесье кончилось, и вокруг снова сосны. Неожиданно с пригорка горизонт распахнулся, и Паша не то увидел, не то почувствовал впереди голое пространство, лес заканчивался или прерывался, и прерывался не ради опушки, а ради широкого поля или раздольных пойменных лугов. Все одно! Радостное ликование охватило Пашу: несомненно, неподалеку жилье и самое что ни на есть человеческое житье-бытье. Он не ошибся. Буквально через десяток метров стали различимы у подножия пологого холма, по которому он спускался, очертания нескольких вытянутых строений. Скотный двор?

День как будто услышал его просьбу - посветлело, хотя солнце еще не появилось, едва наметившись где-то сбоку (Паша совсем потерял ориентиры), но туман-сумрак рассеялся, словно его не было, все, во всяком случае поблизости, прояснилось и... стало знакомо, узнаваемо. Не был ли здесь Паша раньше? Последние оплоты сумрака сбивались тенями в ложбины и овраги, прятались за подлесок. И вот уже розовые полосы пронизали сосновые макушки и высветили перед Пашей три строения, стоявшие чуть в стороне от леса, бараки, и дальше, в двух-трех километрах, завиднелась деревушка - утопающие в сумрачной зелени домики на берегу блеснувшей стальным холодком реки.

Паше хватило нескольких мгновений, чтобы все увидеть и понять главное: он выбрался, он добрался цел и невредим до человеческого жилья. Ноги сами понесли его к баракам, под горку, все быстрее и быстрее. А мысль о том, что эти места показались ему знакомыми, Паша отмел: он неоднократно испытывал чувство "узнавания" - будто был в ранее неведомых краях до своего приезда или откуда-то знает никогда до того не встречавшихся с ним людей. И все-таки ему чудилось, будто он знает, что будет дальше - через минуту... через день... через год. Через минуту - замкнется круг, пройденный в детстве, он встретит тогдашних людей и начнется новый круг, предопределенный предательством, и снова потянется из прошлого в будущее: сначала его предала мать, теперь вот он предает Настю... Настю? Нет, он ее не предает!.. "Ты ее уже предал", - знакомые голоса, родные (?!) лица Лены и Валеры, особенных людей, контактеров, перевернувших мир и заманивших его в ловушку предательства. Кого? Насти? Они ее даже не знают. Но они сказали, что все предопределено и только Лена может разрубить гордиев узел судьбы. Разрубить или завязать? Только Бог может взять на себя ответственность за человека, только Бог, доказавший человеколюбие своими муками, своим распятием. Или и вправду он такой же еретик, как они? Читает мысли, лечит наложением рук, сортирует подходящих от неподходящих?.. Нет!

Паша вошел в барак - и сердце оборвалось. "Узнавание" состоялось. Круг замкнулся. Его до краев заполнило детское чувство удивления и страха: перед ним на кроватях и табуретах сидело человек семь смуглых, широкоскулых, узкоглазых людей - мужчины и женщины с алюминиевыми кружками в руках. Паша попятился: да неужели ж он забрел на север, к якутам? Ан нет! Обнаружилось тут же, что хотя юг и север шутят шутки с безумным, впавшись в детство странником, но мир по-прежнему прочно стоит на четырех слонах. Одна из женщин приветливо улыбнулась и сказала:

- Мы калмыки, за лесом приехали... А ты, верно, заблудился?.. Знаем. Сейчас тебя, - она огляделась по сторонам, - вон Николай проводит. Отоспишься, отдохнешь... Сезонники мы, сезонники...

Поднялся молодой мужчина с бритой головой, весь лоснящийся и, взяв странничка под локоток, повел куда-то вдоль ложбины по дороге из белой щебенки.

- Чего ты так испугался в лесу? - спросил калмык.

- Гробика.

- Гробика? - на мгновение остановился и придержал Пашу. - Тебе надо отдохнуть.

Паша теперь знал, куда они идут, - в "замок", тот самый, где бродит тень мафиози, где в камине пляшут огненные языки и где кружит, кружит перед очами девушка в красном платье. Моя любовь. Впрочем, роскошный коттедж переменился, и не только внешне: вместо ржавых железных листов в окнах появились стекла, доделали крыльцо, а внутри убран мусор - здание словно населил новый дух, почти неопределимый, но уверенно хозяйничавший, будто ветерок с гор гулял по дому, бряцая восточными колокольцами, будто небо разверзлось и земля здесь соприкасается с космосом, потрясая знакомой дивной и какой-то невесомой красотой... И спирали энергий побежали от неба к земле или от земли к небу, вихри, воронки - золотые, лиловые, сиреневые...

Его проводили в одну из комнат (к Николаю присоединился брат-близнец, такой же бритый, лоснящийся, только вместо цивильной фуфайки на нем бордовый балахон), дали матрас, одеяло и удалились, едва прикрыв за собой дверь, о чем-то переговариваясь на чужом языке. Вновь нахлынуло на Пашу неизъяснимое полузабытое блаженство общения с космосом, как некогда, в зонах, с Леной и Валерой, - отделилась его астральная сущность, его энергетическая субстанция - золотистый светящийся силуэт - и воспарила ввысь в потоке любви, в потоке неведомых энергий, откровений, невероятной пронзительности жизни и счастья существования, счастья восприятия всего этого - желания любить не земной, а космической любовью и быть в ответ любимым. Космическая любовь... О да, она позволяет не любить ближнего, не рвать сердце. Но каким восхитительно отрешенным ты паришь над бытием! Ты посвящен, спасен в эти последние времена. Во времена Армагеддона. Небо открылось для способных воспринимать его импульсы и поведало свои тайны так считали Лена и Валера. Так считал он сам. Чего ради можно отказаться от этого? Разве можно совершить такую глупость? Разве можно вернуться к существованию духовного карлика, инвалида, распластаться жалким ничтожеством, придавленным собственными грехами, преступником, предателем?.. И разве не в тебе самом звучит вкрадчивый голос: "На что ты хочешь променять счастье общения с Космосом?"

Паша в полубессознательном состоянии - в полудреме-полулихорадке, не понимая, взрослый он или ребенок, в реальном мире находится или нет, сжался в страхе, чуть не скуля, но ответ был готов, и слова - почудилось сами вырвались из груди:

- На милосердие. На спасение.

Суровые лица Лены и Валеры возникли перед ним, и он явственно вспомнил, как они пригвоздили его: "Предатель".

- Нет, наоборот, - возразил он вслух, надеясь, что там, в прошлом, они услышат его. - Я хочу быть сыном, а если не сыном - рабом, но у Спасителя мира.

Да, и эта ночь продолжалась кошмаром, и сами стены источали угрозу: "Тогда спасайся!"

Выскользнув из "замка", он снова бросился в лес.

"Куда бежать? Оплот буддизма и неведомых духов-энергий остался позади. Кто говорил об этом замке, притаившемся в лесной чащобе: "свято место пусто не бывает", а я еще тогда поправил - гиблое, дескать, а не святое? Не помню..."

Незаметно выбрался он на опушку и стоял теперь на самом краешке леса, только что преодолев бурелом и заросли ежевики. Колючие плети безжалостно исцарапали руки и ноги.

Небо нахмурилось. Тучи покуда еще не слились в единую грозовую громаду и сновали по небосклону, толкаясь боками и меняя форму. Заросли позади трепетали каждым листком, и сам он трепетал тоже с головы до пят. Из-под кустов по траве, набирая разгон, бежал ветер. Трава ложилась как под косой. Воздух свежел. Надвигалась гроза.

Местность, открывшаяся взору, представляла собой довольно обширный луг, обрывавшийся оврагом, на той стороне которого топорщились вершины елок - лес простирался дальше. Все бы это выглядело при солнечном ясном свете довольно мирно, если бы не одна деталь, и уж конечно теперь сухие всполохи зарниц больно ударяли по разбуженным нервам. Не добегая до оврага, земля как бы вздыбливалась, стягиваясь пуповиной, причем всхолмие это намечалось тремя рядами гладко обкатанных, синевато-черных, нездешних камней, усугубляя впечатление намеренности и, пожалуй, магии. А на этом самом холме возвышалась на четырех исполинских столбах мрачного вида безоконная изба с запертой дверью.