Они появляются в полночь - Питер Хэйнинг

Затем быстро наклоняется к ее шее и впивается в горло девушки острыми клыками. Кровь бьет струей, в тишине слышны ужасные чавкающие и сосущие звуки. Вампир наслаждается своим мерзким пиршеством!

Брэм Стокер

Три юные леди

Лишь одному произведению удалось превзойти «Вампира Варнея» в популярности среди читающей публики — это «Дракула», повести, вышедшей из-под пера Брэма Стокера и впервые увидевшей свет в 1897 году. Стокер, без сомнения, был знаком с творчеством Преста и испытал известное влияние последнего, но в своей книге он, обращаясь к теме вампиризма и проникая в глубь тайн этого загадочного явления, проявил несравненно более значительный литературный талант и умение использования стилистических возможностей, что, в свою очередь, обеспечило его произведению столь необычайное долголетие и что объясняет тот факт, что «Дракула» с того самого времени и до наших дней выдерживает одно переиздание за другим. История о кровопийце-графе и его страшном и загадочном замке, изложенная от лица некоего Джонатана Харкера в форме дневника, должно быть, знакома многим читателям, однако, учитывая то важное место, которое она занимает в истории развития этого жанра, считаю необходимым привести в этой книге короткий отрывок из повести. В отобранном мною эпизоде Харкер уже стал узником в замке графа Дракулы, он уже знает об ужасных опасностях, которые его ожидают в том случае, если он попытается бежать из заключения. Чтобы успокоиться, он начинает делать записи в дневнике. Одну из записей — о встрече Харкера с тремя юными леди — мы приводим ниже…

Безопасность и уверенность в безопасности — дело прошлого! Пока я здесь живу, у меня только одно стремление: как бы не сойти с ума, если только это уже не произошло. Если рассудок еще при мне, то это действительно сумасшествие думать, будто из всех мерзостей, какими я окружен в этом ненавистном мне месте, менее всего мне страшен граф и будто только с его стороны я еще могу надеяться на помощь до тех пор, пока он во мне нуждается! Великий Боже! Боже Милосердный! Сохрани мне мое хладнокровие, так как иначе сумасшествие действительно неизбежно!.. Пролился свет на некоторые вещи, которые оставляли меня в недоумении. До сих пор я как-то не понимал, чего хотел Шекспир, когда Гамлет у него говорит: «Мои таблички — надо записать», но теперь, чувствуя, что мой рассудок на грани помешательства или что он не выдержит пережитого потрясения, я прибегаю к своему дневнику за отдохновением. Привычка старательно его вести поможет мне успокоиться.

Таинственное предостережение графа напугало меня; когда я думаю об этом теперь, то еще больше пугаюсь, так как чувствую, что в грядущем буду находиться под страхом его власти надо мною. Я буду бояться даже усомниться в каждом его слове…

Кончив писать и убрав благополучно дневник и ручку, я начал погружаться в дрему. Мне вспомнилось предостережение графа, но ослушаться его доставляло мне удовольствие. Сон реял надо мной, мягкий лунный свет успокаивал, а широкий простор за окном рождал освежающее ощущение свободы. Я решил не возвращаться этой ночью в мрачные комнаты, а спать здесь, где в былые времена сиживали дамы, и пели, и жизнь их была сладка, а нежные перси теснила грусть по мужьям, вдалеке, в самой гуще жестоких боев. Я вытащил какую-то кушетку из угла и поставил ее так, что мог лежа свободно наслаждаться видом на запад и на юг, и, не обращая внимания на густую, покрывающую здесь все пыль, я собрался заснуть.

Мне кажется, вероятнее всего, что я и заснул; я надеюсь, что так и было, но все-таки ужасно боюсь, как бы все, что за тем последовало, не происходило наяву — так как то, что произошло, было так реально, так явственно, что теперь, сидя здесь при ярком солнечном свете, я никак не могу представить себе, что то был сон…

Я был не один… Комната была та же, нисколько не изменившаяся с тех пор, как я в нее вошел. Я мог различить, благодаря лунному свету, свои собственные следы, где я нарушил многолетние скопления пыли. В лунном свете против меня находились три молодые женщины; судя по одеждам и манерам, то были леди. В тот момент я подумал, что вижу их сквозь сон, так как, несмотря на то что свет луны находился позади них, от них не было никакой тени на полу. Они подошли ко мне вплотную и, посмотрев на меня, начали шептаться между собой. Две из них были брюнетками, с тонкими орлиными носами, как у графа, с большими темными пронзительными глазами, казавшимися совершенно красными при бледно-желтоватом свете луны. Третья леди была белокура — самая светлая блондинка, какая только может существовать, с вьющимися густыми золотистыми волосами и с глазами цвета бледного сапфира. Мне казалось знакомым это лицо, узнаваемость его связывалась с какими-то страхами на грани яви и сна, но я никак не мог вспомнить, как и когда именно. У всех трех были великолепные белые зубы, казавшиеся жемчугом между рубиново-красных сладострастных губ. В них было нечто такое, что сразу заставило меня почувствовать какую-то тревогу, некое томление и одновременно смертельный ужас. В душе моей пробудилось какое-то мерзкое желание, чтобы они меня поцеловали своими красными чувственными губами. Нехорошо об этом писать, ведь когда-нибудь это может попасться на глаза Мине и причинить ей боль; но сие есть правда.

Они пошептались между собой, и потом все три рассмеялись — серебристым музыкальным смехом, но жалкая плоть человеческих уст не смогла бы, казалось, исторгнуть столь режущий звук, подобный невыносимому тонкому позваниванию, которое извлекает изощренная рука, водя по краю стеклянных бокалов. Блондинка кокетливо покачивала головкой, а обе другие подзадоривали ее. Одна из них сказала:

— Начинай! Ты первая, а мы последуем твоему примеру. Твое право начать.

Другая прибавила:

— Он молод и здоров; тут хватит поцелуев на всех нас.

Я, замерев, лежал и, прищурившись, глядел на них, изнемогая от предвкушения наслаждения. Светлая дева подошла ко мне и наклонилась надо мною так близко, что я почувствовал ее дыхание. Оно было сладостным, сладковатым, а с другой стороны, действовало на нервы так же своеобразно, как и ее голос, но в этой сладости чувствовалась какая-то горечь, какая-то отвратительная горечь, присущая запаху крови.

Я боялся открыть глаза, но прекрасно все видел из-под ресниц. Блондинка стала на колени и наклонилась надо мной в вожделении. Обдуманное сладострастие, и возбуждающее, и отталкивающее, было в том, как, изгибая шею, она наклонялась все ближе и ближе, облизывая при этом губы, как животное; при свете луны я заметил ее влажные алые губы и кончик языка, которым она облизывала белые острые зубы. Ее голова опускалась все ниже, и губы ее, как мне показалось, прошли мимо моего рта и подбородка и остановились над самым горлом. Она замерла — я слышал чмокающий звук, издаваемый ее быстро снующим язычком, и ощущал жгучее дыхание на своей шее. Потом кожу стало покалывать и пощипывать, как отзывается плоть, когда готовая прикоснуться рука придвигается ближе, ближе. Тогда я по чувствовал мягкое прикосновение трепещущих губ к обостренно чувствительной коже у горла и два острых укола. Я закрыл глаза в томном восторге и ждал, и ждал с замирающим сердцем.