Улица Венеалме (СИ) - Иолич Ася

– Очень, – сказала Гелиэр. – У меня в животе урчит.

– Тебе попросить завтрак сюда? Или пойдёшь в общую комнату?

– Я лучше тут. Мне как-то неловко.

Гелиэр с аппетитом жевала пирог с голубятиной, напоминавший Аяне, как Конда якобы сочувственно смотрел на неё, опозорившуюся перед киром Исаром и остальными. Какой позор! Вкусные почтовые голуби...

– Попробуй кусочек, – сказала вдруг Айлери, отпивая ачте. – Ты же не пробовала?

Аяна отщипнула кусочек с начинкой и прожевала, но не нашла во вкусе ничего необычного.

– Как курятина. А вот твои любимые чантере я бы попробовала.

Гелиэр замерла и покраснела так, что вчерашнее убранство комнаты поблекло бы рядом с цветом её кожи.

– Ох, прости, – сказала Аяна, виновато скалясь и гадая, что же такого было вчера с этими чантере. – Я лучше помолчу.

– Просто...

Она наклонилась к уху Аяны и быстро нашептала ей, сбиваясь и хихикая, и шевеля дыханием волоски около уха.

– Без рук? – рассмеялась Аяна. – Вообще?

– Да, – хихикнула Гелиэр. – Мне было так неловко сначала... Он был слишком близко. А потом он сказал, что не будет настаивать, но мы муж и жена и не должны стесняться, а ему бы интересно было поиграть. Он зажал его в зубах, а я уронила. Но второй я не уронила! Он весь перемазался в масле, пока доставал их из тарелки, а я вытирала его, и мы смеялись так, что у меня заболел живот. А потом он положил руку вот сюда, – сказала Гелиэр, кладя ладонь на шею Аяны и краснея, но вдруг округлила глаза и отдёрнула руку. – Что? Что с твоей кожей? Ты заболела?

Аяна метнулась к зеркалу и скосила глаза, потом схватилась ладонью за шею за ухом. Гамте! Она ходила с этим по этажу катьонте, и Ирселе рассматривал её цвет волос!

– Меня укусил большой жук, – сказала она. – Ну, знаешь, из тех, больших. Тех жуков, которые кусают. Большой. Вот такой меня и укусил. Я тёрла пальцем это место, ну и, видимо, натёрла.

Она торопливо вынула гребни и опустила косу ниже, прикрывая пятна.

– Лучше закрывай окна, – сказала Гелиэр. – Мало ли! Сейчас по осени все начинают сильно кусаться, перед зимним покоем.

– Зимним покоем, говоришь? – вздохнула Аяна. – Я этот покой только во сне и вижу. И то, не каждую ночь.

– Ты не выспалась?

– Ездила помогать при родах, – пробормотала Аяна, укладываясь поудобнее на кровати.

– Родах? Ребёнка? Это... Расскажешь, как это? Она выжила? Говорят, это опасно и сложно...

– Я однажды присутствовала при родах рукописи, и вот это было мучительно. По сравнению с этим любые роды ребёнка покажутся райским блаженством.

Она живо вспомнила, как Харвилл с болезненными кругами под глазами сидел, склонившись над листами бумаги, яростно вымарывая что-то из записей, которые он называл зародышем книги.

– Зачем ты это так зачёркиваешь? – с интересом спросила она.

– Так надо. Иначе будет... Сейчас.

Он отложил рукопись и повернулся к ней.

– Я пишу и переписываю по много раз. Иногда я понимаю, что сюжетная линия слаба и не годится. И я вычёркиваю её, и во всех местах, где есть упоминания её героев, залатываю прорехи, натягивая другие нити из других мелких линий. Но бывает, что я забываю одного из героев вычеркнутой линии где-то в одном месте посреди текста. Когда повествование доходит до этой точки, и упоминается его имя, я живо представляю, как, к примеру, в комнате с пирующей компанией вдруг возникает кто-то, кого там не было и вообще никогда до этого не существовало. Все взгляды вдруг устремляются к нему, компания силится понять, откуда он вообще взялся. Но самое печальное, что он сам не понимает и не осознаёт, для чего он возник, откуда он, кто он... и что ему теперь делать. Он выходит из небытия, говорит свою фразу или совершает одно-единственное действие, чтобы сразу кануть обратно в это небытие, не оставив и следа вроде того, что камень порождает на поверхности воды... Потому что все эти круги уже кропотливо и заботливо вычеркнуты мной отовсюду. Всё его существование настолько бессмысленно и безнадёжно, что это вгоняет меня в тоску и заставляет думать о никчемности моей собственной жизни. Останется ли после меня хотя бы круг на воде? Поэтому я замарываю всё, отдавая последние почести героям, чьё существование счёл нецелесообразным, погребая их под слоем грифеля, из которого они и были рождены. Это уже привычка.

Аяна тогда рассмеялась, но теперь, вспоминая про себя его слова, вдруг припомнила, как Конда тоже говорил подобное. "Я не думал, что после меня останется хоть что-то...". Ему было важно оставить после себя что-то, что сделало бы осмысленным его существование.

Ей вдруг нестерпимо захотелось обнять его, прижаться к его так рано поседевшему виску, зажмуриться и просто сидеть так долго-долго, обхватив его за шею, пока спина не вспотеет от его рук.

12. Цветок, близкий к совершенству

– Аяна! Вставай! Обед принесли!

Аяна вскочила, прошуршав покрывалом, от которого пахло какими-то фруктами, моргая и вытирая рот. Она заснула... Потрясающе. Она пришла в изящные, дорого обставленные комнаты киры Атар, знатной дамы из высокого рода, чтобы поспать средь бела дня на мягкой кровати госпожи.

– Прости, Гели, – сказала она виновато.

– Я тоже подремала, – смущённо сказала Гелиэр. – Я не выспалась.

– Да ну? Зато чантере от души поела.

– Аяна! – хихикнула Гелиэр, краснея и зажимая рот рукой.

- А?

Гелиэр вяло ковыряла вилкой желе с кусочками мяса.

– Аяна, это... Как это можно есть? – спросила она. – Никогда не понимала. Попроси другое. Это похоже на... Не знаю, на что, но я бы не хотела встретиться в жизни с такими мерзкими вещами.

Желе выглядело не более мерзко, чем любое другое желе, но Аяна понимающе кивнула.

Сливовый ковёр мягко обнял синие туфли, смягчая шаги, и следующий из них должен был нести Аяну к лесенке, но она замерла, не зная, что делать. Прямо навстречу ей из соседних покоев шла кира в сопровождении девушки. Аяна не успевала шагнуть обратно. Она вежливо присела, опуская глаза, и успела заметить лишь потрясающей красоты тёмно-красное платье, красиво облегавшее пышные формы киры, и широкие седые пряди, тянувшиеся от висков к высокой причёске.

Кира прошла мимо, полная достоинства, не обращая внимания на Аяну. Та скользнула на лесенку, выдыхая, прикидывая, кто же эта госпожа. Комнаты киры Анеит левее по коридору, значит, либо Таилэр, либо... Атойо! Жена кира Исара, которая выжила Верделла из их дома!

– Стилла, а кто живёт в комнатах правее лесенки? – спросила она внизу, ожидая, пока Стилла положит на блюдо жареный соланум и свинину. – Такая, полная, с седыми волосами?

– Кира Салке Атойо, – сказала Стилла, подтверждая подозрения Аяны. – Ты её видела?

– Да. Она мимо меня прошла.

– За неё не переживай. Она не обращает внимания. Вот, говорят, муж её как-то обратил внимание, – хихикнула она. – Так обратил, что аж развестись хотел. Но Атойо его быстро в чувство привела. Девушки говорят, до сих пор ему этого не забыла. Она такое устраивала, когда этого его побочного сына в род ввели! Кир Исар, – сказала она тише, – он же глава рода. Это... плохо для репутации. Он не должен был этого делать. Если бы не род Пай, он бы до сих пор так и карабкался наверх, но вряд ли бы вылез. Ты его, может, увидишь, когда уезжать будет. Он огромный, похож на медведя. Ты уверена, что госпоже нужно столько тяжёлой еды?

Аяна кивнула. Исар и правда был похож на медведя, а густота растительности на голове и руках заставляла подозревать, что и тело у него было шерстистое, как шкура, и Аяна сдержала улыбку, представляя огромного шерстяного кира Исара, похожего на медведя, рядом с его женой, аккуратной, собранной, причёсанной, в искусно расшитом платье цвета густой крови, с лицом, полным собственного достоинства.

– Гели, тут соланум со свининой, сыр и ачте, – сказала она, заходя в комнату. – Что будешь?

Блюдо опустело очень, очень быстро.