Аферист Его Высочества - Евгений Сухов

Степан кивнул кудлатой головой и развернул кресло. Когда оно скрылось за дверьми, барон Краникфельд продолжал петь про то, что Эльза непременно даст по губам кузнецу. Если тот, конечно, полезет к ней целоваться…

– Простите, Павел Иванович… – с печалью в голосе произнесла Глафира Ивановна.

– За что? – спросил Давыдовский.

– За моего мужа. Появление его в обществе не вызывает эстетического наслаждения…

– И давно он… такой? – сухо поинтересовался Павел Иванович.

– Скоро будет четыре года… – Она вдруг подняла голову и решительно шагнула к Давыдовскому: – Как видите, за свою ошибку я расплачиваюсь сполна…

«Какую ошибку»? – хотел было спросить Давыдовский, но промолчал. Спрашивать было излишне, ведь они оба прекрасно знали, о какой именно ошибке идет речь. А потом…

То, что Давыдовский обнял ее, не было для нее неожиданностью. Когда она уже делала шаг к Павлу, глядя ему в глаза, она уже знала, что это произойдет. И ожидала неминуемого.

А затем он поцеловал ее в приоткрытые губы. И еще раз. И еще… Он целовал ее щеки, лоб, губы, шею, и Глафира не сопротивлялась. Более того, она желала этого, что мужчины всегда хорошо чувствуют. И ее желание источалось всем ее существом, очаровывая и подчиняя. К тому же у нее очень давно не было мужчины… О Боже, она даже потеряла счет времени, сколько же она не познавала мужчину. Три, четыре года? А может, пять? Ведь барон Краникфельд и до того, как обездвижел и потерял рассудок, уже какое-то время не мог ею обладать. А она, разбуженная единственным в ее жизни мужчиной, страдала от отсутствия ласки и наслаждения, и в ее воспаленном желанием мозгу вставали иногда такие картины, по сравнению с которыми французские порнографические открытки можно было бы развешивать в качестве игрушек на рождественские елки.

Вот вам и момент, упущенный много лет назад. Вернее, ситуация, которой не суждено было случиться по воле Глаши, когда Давыдовский был воспитанником Императорского училища правоведения. Теперь же имеется возможность познать ее. И Павел непременно воспользуется этим. А почему бы и нет? Ведь Глафира этого хочет. И она желает того же самого…

Воистину, слаб человек. А мужчина слаб вдвойне. Глаша уже отвечала на поцелуй, но когда Давыдовский тронул ее грудь и прижался к ее животу – она это очень остро почувствовала – восставшим естеством, женщина отстранилась от него и тихо произнесла:

– Пройдем в спальню…

Они прошли из гостиной в спальню. По всей видимости, ее спальню, потому как супруги Краникфельд, похоже, уже несколько лет спят отдельно.

Развернувшись лицом к нему, Глаша произнесла:

– Прости меня.

Женщина старалась быть милой и трогательной. Первое у нее получалось. Второе – не очень. Но Давыдовскому это было и не важно. Важным было то, что некогда мечта всей его жизни, а возможно, и сама жизнь стояла сейчас перед ним, и ее глаза излучали покорность и желание. Этот ее обещающий взгляд заставил его на время забыть все обиды. И былое предательство. Теперь были только два существа, желающих друг друга. Нет, не любящих и не восторженных тем, что они вместе, а просто жаждущих предаться телесным наслаждениям.

Павел стал целовать ее в щеки, губы, шею… Жадно и неистово, как путник, припавший наконец к прохладному ручью после многоверстного пути по палящей жаром пустыне. Руки его с подрагивающими кончиками пальцев жадно заскользили по ее телу, знакомясь с ним и исследуя все его открытые и заповедные места.

– Погоди, – произнесла Глаша севшим от нахлынувшей страсти голосом.

Давыдовский с трудом заставил себя убрать от нее руки.

Женщина прошла к постели под шелковым балдахином и, не глядя на Павла, стала раздеваться. Павел заворожено следил, как на Глашеньке остается все меньше и меньше одежды. А когда с нее очень медленно упали осенним листом кружевные панталоны и она грациозно вышагнула из них, у Давыдовского остановилось дыхание.

Боже, как она была хороша!

Не в силах более владеть собою, Павел, срывая с себя костюм, бросился к ней и стал с жаром целовать ее тело, все, начиная от шеи и кончая коленями. А она стояла, изнывая от его ласк, запрокинув голову и прикрыв глаза. И ее распущенные волосы скрывали румянец, проступивший на ее щеках и делающий ее совсем молодой. Такой, какой она была тогда, в Летнем саду, когда он впервые поцеловал ее.

И правда, слабое существо – мужчина. И безвольное. Хотя… Существует ли на свете хоть один нормальный мужчина, не старый и не немощный, не обремененный семейными узами, который не возгорится вожделением при виде нагой и давно желанной женщины?

Ответ, надо полагать, будет однозначным: не существует. Пол поплыл у Павла Ивановича Давыдовского под ногами.

– Глаша, – страстно прошептал он. – Глашенька…

Мир перестал существовать, когда Давыдовский, подняв показавшееся невесомым тело баронессы, перенес на постель и накрыл ее своим телом.

Это была страсть. И одновременно месть за юного Павла Давыдовского. За бедного Гришу Лопухина. За всех юношей и мужчин, некогда обманутых и преданных племенем женщин…

Глаша громко и длинно застонала от охватившего ее наслаждения и, выгнув спину, стала в такт движениям Павла подаваться ему навстречу. Неистовство и страсть Давыдовского передались и ей. Через малое время тело ее еще более выгнулось и содрогнулось.

– М-м… ах… – выдохнула она и забилась в сладких конвульсиях. Рот ее приоткрылся, обнажив влажные белые зубы, матово блестевшие в сумраке спальни. Затем послышался долгий и громкий стон, наполненный довольством и негой. В следующее мгновение с глухим рыком излился в нее и Давыдовский. Он вздрогнул раз, другой и затих.

Потом они спешно и молча одевались, стараясь не смотреть друг на друга, потому как то, что случилось несколькими минутами раньше – прошло. Оно было всем, чем угодно: наваждением, слепой случайностью, бурной встречей, может быть, затянувшимся расставанием. Но совершенно определенно не тем, что возымело бы дальнейшее продолжение.

– Ну, как наши дела?

– Как наши дила, как наши дила – харашо наши дила! – Шах был весел. Он любил угодить добрым друзьям.

– Узнал, что я просил?

– Канешна узнал, дарагой, – хитро посмотрел на Павла Шах. – Как я мог не узнат, раз ты миня аб этам прасил?

– Тогда, слушаю тебя.

– Слюшай, дарагой, слюшай…

Они снова сидели у Шаха в его кабинете. Пили коньяк, закусывали деликатесами, нечастыми даже для столицы. Шах любил побаловать себя вкусненьким, равно как и своих друзей.

– Ево Височество великий княз Михаил Никалаевич радился… – начал Шах неспешно…

Он говорил не меньше получаса. Иногда Павел Иванович прерывал его вопросами, на которые Шах подробно и обстоятельно давал ответ. А потом снова продолжал свое повествование-отчет.

Все, что рассказал Шах, было весьма интересно. Давыдовский еще не знал, как это все может пригодиться Севе, но в том, что информация Шаха окажется востребованной, ничуть не сомневался.

После рассказа Шаха они сидели еще два часа. Снова звучали вопросы: «А помнишь?», «Слюшай, ты помнишь, кагда?..», «А тогда, в семьдесят шестом, ты помнишь?..».

Когда они прощались, Шах снова попросил, хитро щурясь:

– Патом как-нибуд расскажэш, э?

– Конечно, – пообещал Давыдовский.

Можно было возвращаться в Казань.

Правда, какое-то время его занимала мысль: а не зайти ли к баронессе Краникфельд? Ну как бы попрощаться, что ли… Ведь не факт, что возможность увидеться еще когда-либо появится. Но потом эта мысль ушла…

Глава 6. Отчет Африканыча, или Никакая мысль не бывает лишней

Доклад Африканыча Долгорукову касательно пребывания великого князя в Казани был произведен в присутствии Алексея Васильевича и Ленчика. Все они, можно сказать, дневали и ночевали в особняке Всеволода Аркадьевича на Старогоршечной, центральной улице города, а некогда Горшечной слободки, прекратившей свое существование эдак лет триста тому назад.

– Скорее всего, когда великий князь будет проделывать первый путь на екатеринбургскую выставку, – начал Самсон Африканыч, – он остановится в Казани всего-то на часик-другой. Не более того… Возможно, он даже не сойдет с парохода на берег и, самое большее, – примет делегацию казанцев с хлебом-солью. Может, произнесет им приветственную речь. И отправится далее. По крайней мере, в первый путь великого князя городские бонзы не планируют никаких долготекущих мероприятий.

– А если он все же сойдет на берег? – спросил Огонь-Догановский.

– Если он все же сойдет на берег, – Неофитов был готов к такому вопросу, – визит Его Высочества в первый путь будет весьма непродолжительным по времени. Это вполне определенно заявил мне Николай Постников.

– А кто такой этот Постников? – спросил Ленчик.

– Городской секретарь и член городской управы, – повернулся в его сторону Неофитов.