Земля за холмом - Лариса Кравченко

Берут служащих миссии, и полиции, и Бюро эмигрантов (и может быть, отца уже нот дома?). И асановцев — тоже! Правда, те, что в охране, еще на своих местах, может быть, просто до них не дошла очередь?

Надо уметь отвечать за свои поступки… Но он ничего еще не успел сделать! Он только учил девчонок стрелять и маршировать… Или этого для вины достаточно? Корнетские звездочки его давали японцам право распоряжаться им как оружием. И подающий команду «Огонь!» не может не знать, против кого эта команда. Он виноват в том, что поздно стал думать? Наверное — инертность тоже может быть преступлением! Разве не было у него выбора, когда предложили асановскую военную школу?! У человека всегда есть право выбора. И то, что случается с нами, оказывается только следствием совершенных прежде поступков!

Отец говорил: надо поступать так, чтобы ты был уверен в своей правоте. Где она сейчас — эта единственная правота поступков? Или существует только правота сторон, и одно и то же действие может быть подвигом для одной стороны и преступлением для другой? Но преступление есть преступление и никогда не станет подвигом! Должна же быть на земле какая-то объективная правота?! Всю жизнь отец считал себя правым в своем отрицании революции, а может быть, наоборот, правы были красные в стремлении к человеческому равенству?

7. Будни победы

Первый советский эшелон подошел к погрузочной платформе в начале сентября.

Днем лил дождь, и вся платформа была затянута его серыми косыми полосами. Потом дождь перестал, и на западе, среди густо-свинцовых туч, проглянул кусок красною закатного неба.

На путях загудел паровоз. Гудок был незнакомым и показался Лёльке очень громким над неподвижной станцией.

Лёлька сунула ноги в папины резиновые сапоги и захлюпала по воде, затопившей садовую дорожку.

Паровоз гудел и осторожно осаживал к платформе состав дощатых красно-кирпичных вагонов, не похожих на вагоны маньчжурских дорог.

Лёлька стояла за калиткой, и смотрела, и не замечала, что на лицо ее стряхивают капли мокрые ветки вяза.

Из вагона начали выбегать люди. Они все выбегали и выбегали, и скоро их стало так много, что вся платформа заполнилась сплошной, защитного цвета массой людей, занятых неведомыми Лёльке делами.

В городе, на Большом проспекте, вторую неделю висит советский флаг над зданием японского штаба — теперь там комендатура. Моряки в голубых воротниках ходят но Пристани. А улица Железнодорожная до сего дня отставала от исторических событий: обгоревшие японские грузовики и пролом в станционном заборе в две доски — пустыня!

Через пролом в заборе выбрались двое солдат. Вблизи они не походили на тот, летящий на танке, сияющий образ, с Нинкиным цветком в руке, — лица темные от усталости и гимнастерки — мятые, далеко не свежие и даже расстегнутые у ворота. Они переговаривались на ходу и разглядывали улицу так, словно ожидали увидеть на ней что-нибудь особенное.

В лужах лежали красные облака, и было похоже, что кто-то расстелил по земле кумачовые полотнища.

Лёлька собиралась уже закрыть калитку и уйти, но не успела.

— Сестренка, воды у вас не найдется? — крикнул тот, что пониже.

Он заулыбался и перепрыгнул через последнюю водную преграду на тротуаре, так что брызги взлетели из-под его сапог.

Лёлька страшно застеснялась и не знала, что отвечать, мама внушала: никогда не разговаривай с незнакомыми мужчинами.

На ее счастье, к калитке подошел папа. Он тоже, наверно, чувствовал себя не совсем уверенно, но все-таки очень любезно предложил:

— Пожалуйста, пожалуйста, проходите… — И потом: — Лёля, принеси воды.

— Вам какой, сырой или кипяченой? — продолжал проявлять внимание папа.

— Да какой похолоднее…

Лёлька вынесла воду в голубой эмалированной кружке. Кружка сразу запотела и покрылась мелкими бисерными капельками. Солдат сказал: «Спасибо!» — и медленно пил, в то же время поглядывая кругом весело и с любопытством. Он больше ни о чем не заговорил, и они тоже ни о чем его не спросили. Они стояли рядом и смотрели, как он пьет, — папа (у него было выражение лица, словно он хочет что-то сказать и не решается) и дедушка в своем штопаном кителе — недоверчиво, словно он не знает еще, чего можно ожидать от этих большевиков.

А Лёлька думала: настоящий, живой советский — и у них в доме! Вернее, в саду, но это в принципе одно и то же. Невероятно! Но, самое интересное, это как будто никого не удивляет, даже дедушку!..

Солдат допивает воду и отдает Лёльке кружку. Его крупные зубы влажно блестят, и глаза тоже блестят, словно он знает что-то такое, интересное. На путях гудит паровоз незнакомым голосом.

Таким было начало на улице Железнодорожной. Потом солдаты шли еще и еще, и почти все они начинали с того, что просили воды. И на крыльце теперь всегда стояло дежурное ведро с ковшиком. Оно стояло днем и ночью. Даже ночью оно пригодилось однажды…

Вторым пришел Алеша и попросил маму сварить борщ.

Нет, пожалуй, Алеша был третьим… Вторыми были те двое с автоматами.

Калитка была открыта, и дверь в дедушкину половину дома — тоже. Вечерний чай пить было рано. Дедушка с бабушкой сидели в столовой у окна и читали книжки. А Лёлька забежала к ним поболтать.

Вошли двое, высокие и плечистые, с автоматами. Один прошел в столовую и сел за стол против бабушки. Но автомата не опустил. Бабушка, естественно, онемела от страха. Второй стал по очереди открывать двери и заглядывать в другие комнаты.

— Кого вы ищете? — сурово спросил дедушка.

— Не тревожьтесь, папаша. Кого надо, того ищем!

— Вы нас не бойтесь. Мы — комсомольцы, — сказал тот, что сидел.

— А мы не боимся, — сказал дедушка.

— Вот интересуемся, как вы живете, — произнес наконец тот, что открывал двери.

— И что же вас интересует? — не без иронии сказал дедушка.

— Это кто у вас, родственник? — Парень стоял теперь перед дедушкиным портретом в резной раме из черного дерева. Па портрете дедушка был в парадном мундире и погонах с двумя звездочками (таким он приехал в Харбин, в полк, в девятисотых годах).

— Родственник… — ответил дедушка угрюмо.

— Смотри, Петро, у них наши погоны! — удивился парень.

Дедушка промолчал.

А Лёлька подумала: кусочек картона, обтянутый тканью!.. Сколько же разного наслушалась она о нем за всю свою жизнь в стихах и прозе: «…юнкерский, пулей пробитый погон!..» Символ ненависти взаимной и павшей монархии! Можно подумать: из-за него только, как «яблока раздора», докатилась сюда, до Харбина, половина окружающих ее взрослых!

(И странное дело — именно этот простой армейский погон совершил — в сорок пятом — чудо примирения в закоснелых от вражды стариковских сердцах! «Они пришли в наших погонах!» Получалось, что спорить, собственно говоря, не о чем!)

Парень рассматривал французский гобелен с выцветшими амурами и пастушками.

— Культурно живете…

Бабушка все еще опасливо косилась на автомат.

— Ну, что ж, пошли.

— Пошли…

Так они и ушли, и никакого интересного разговора в тог раз не получилось. Дедушка с бабушкой вздохнули с облегчением и снова принялись за свои книжки. А Лёлька побежала домой. Как раз в это время и пришел Алеша…

Алеша показался Лёльке очень молодым и славным. Гимнастерка у него была чистая и сидела на нем аккуратно. И говорил он вполне вежливо, даже краснел при этом. Он не знал, как называть маму, и обращался к ней просто «вы».

— Вы нам не сварите чего-нибудь горячего? Вы знаете, мы всю дорогу на сухом пайке. Мы сопровождаем трофейный эшелон. Вы нам борщ не сварите?

— Но у меня нет мяса, — пыталась сопротивляться мама. — Одна зелень…

— Как сварите, так и ладно. Лишь бы горячего… Мы вам принесем мясных консервов. У пас навалом японских консервов.

— Лучше я вам из них сделаю хороший соус… — предложила мама.

— Что вы, — прямо испугался Алеша, — они у нас уже вот где! — Он показал на своем горле, где у него сидят японские консервы. — Они же сладкие!

— Ну, ладно, приходите часа через полтора, — сказала мама.

Через полтора часа Лёлька накрыла на стол, папа уселся за компанию, а мама разлила борщ но тарелкам. Кроме Алеши, пришли еще трое. Они ели борщ и задавали папе вопросы:

— И вы давно здесь живете?

— С девятисотого…

— Ого! Еще до Октябрьской…

— И как же вы под японцами жили?

— Плохо жили. Хлеб по карточкам…

— Вы слыхали про блокаду Ленинграда? — спросил Алеша.

Папа сказал:

— Да, да, конечно.

А Лёлька никогда даже слова такого не слыхала — «блокада».

Выяснилось, что Алеша из Ленинграда. Он стал рассказывать о чем-то страшном — липком, как земля, хлебе и ледяной дороге через Ладогу. Лёлька слушала и больше угадывала, чем понимала (Алеша употреблял много совершенно новых слов). Это, наверное, действительно было очень трудно — война и блокада Ленинграда… Лёлька привыкла к слову «Петербург». По сейчас она сама произнесла «Ленинград» и удивилась, как естественно это у нее получилось…