Цейтнот - Анар

Шовкю слабовато играл в шахматы, но в жизни рассчитывал на несколько ходов вперед. Так Фуад оказался в управлении. Спустя месяц после этого назначения Шовкю отмечал день своего рождения. Дома у него собралось самое избранное общество. Был приглашен и Ахмед Назаров. Ахмед был немного растерян, чувствовал себя неловко. Даже выпил лишнего для храбрости. На балконе обнял Фуада, сказал: «Фуад, клянусь твоей жизнью, мое уважение к Шовкю Джамаловичу безгранично! Очень рад, счастлив, что к нам прислали именно тебя. Уверен, мы сработаемся, иншаллах! Что я сделал плохого этому сукину сыну Гарашу? Был бы он человеком, я бы молился на него. Нет, начал откалывать номера, интриговать. И знаешь, что меня больше всего задело? Много он там написал всякой ерунды, — все прощаю, одно мне обидно — то, что он написал про Ниджата…»

Так как Ахмед Назар был немножечко пьян в тот вечер, он открыл Фуаду большую семейную тайну: Ниджат не был его родным сыном. Оказывается, жена Ахмеда Назара была бездетна. После войны супруги решили взять из детдома ребенка. Взяли совсем крошку, а через два месяца выяснилось, что мальчик от рождения калека: не окостеневает скелет, всю жизнь он должен носить специальные корсеты, лубки, бандажи, и в любой день может погибнуть. Словом, пока ребенок будет жить, он не принесет им ни капли радости, напротив, одни лишь заботы и душевные муки. Они не вернули ребенка в детдом. Во-первых, потому, что за эти два месяца успели привязаться к нему, во-вторых, их угнетала мысль: «Допустим, мы вернем мальчика, но кто его, беднягу, заберет после нас? Кому он нужен? Что с ним станет?» Впервые в жизни Ахмед Назар проявил «семейственность» — устроил своего приемного сына-калеку на легкую работу в подведомственное их управлению проектное бюро, поручил подчиненным ему людям опекать Ниджата… И теперь он просил позаботиться о нем будущего начальника управления — его, Фуада. Сейчас, когда потеря должности стала для Ахмеда Назара очевидной, он тревожился только о судьбе Ниджата.

«Ахмед Назаров злоупотребил служебным положением и оформил на работу в одно из подведомственных ему проектных бюро своего бездарного сына…» — так было написано в заявлении Гараша.

Фуад сказал:

— О Ниджате не беспокойтесь, Ахмед-муаллим. — И подумал, что этим обещанием он как бы подтверждает достоверность слухов о скором назначении его на должность начальника.

— Спасибо, — кивнул Ахмед Назар и неожиданно заговорил о другом. Спросил: — Значит, ты скажешь слово на похоронах Салахлы?

Фуад немного смутился:

— Да… звонили из Союза архитекторов, просили… — Невиданная вещь: он словно оправдывался в чем-то. Чувствуя, что говорит не то, еще больше растерялся и допустил новый промах, что опять же никак не походило на него, спросил виновато: — А что?

Это был абсолютно бессмысленный, ненужный вопрос, и ему показалось, что глаза Ахмеда Назара за толстыми стеклами очков блеснули ехидством. Ахмед Назар стал для Фуада прежним Ахмедом Назаром — чужим, далеким, неприятным существом, к которому он не испытывал ни малейшей симпатии.

— Да нет, ничего, я так, — ответил Ахмед Назар. В интонации голоса явно чувствовалась насмешка, ирония, укол.

Выйдя от начальника и пересекая приемную, Фуад бросил украдкой взгляд на Нелли. У двери его кабинета стояли сотрудники. Они ждали его, последовали за ним. Фуад вошел к себе, сел за стол.

— Каждому — пять минут…

Летучка началась.

Начальники отделов вкратце отчитывались в текущих делах. Фуад слушал их, но не слышал. Мысли его были далеко от этой комнаты, этих людей, этих дней.

Фуад Салахлы, Фуад Салахлы…

Глава пятая

Большинство преподавателей в институте походили друг на друга. Фуад Салахлы не походил ни на кого. Пышная черная шевелюра, выпуклый лоб, худое нервное лицо, тонкие подвижные губы, длинный острый нос и длинные же, в постоянном движении пальцы. Курил он только «Казбек». Всегда как-то очень сложно, замысловато сминал мундштук папиросы. Всегда был обсыпан пеплом. Всегда носил в нагрудном карманчике пиджака красную расческу с частыми зубцами. Он поминутно доставал ее и зачесывал назад свои волосы. Даже во время лекций не забывал про расческу. Был случай: в институте проводилось какое-то общее важное собрание; Фуад Салахлы поднялся на трибуну, в одной руке — текст доклада, в другой — неизменная красная расческа; выступая, то и дело пользовался ею, хотя толку было мало — непокорные пряди тотчас снова падали ему на лоб, закрывая правый глаз. И весь он всегда был словно комок нервов. Манера говорить — страстная, нервная. А как говорил! Какая логика! Какая ясность мысли! Как все четко видел! Как живо чувствовал! Как все умел объяснить, донести до слушателей, до них — студентов!

Была середина пятидесятых годов. Смелые идеи Фуада Салахлы о насущных проблемах современной архитектурной теории и практики, его точка зрения на эстетическое и функциональное единство архитектурных сооружений, его беспощадность и непримиримость по отношению к бессмысленному украшательству, эклектике, лжетрадиционности и лженоваторству, к так называемому «чистому искусству», к излишнему, сродни пусканию пыли в глаза, внешнему «великолепию» и другим тому подобным отрицательным явлениям и тенденциям в архитектуре тех лет, его суждения о новых возможностях «организации пространства» в связи с появлением новых строительных материалов, его выступления в защиту того, что было положительным в конструктивизме, того полезного, что мы можем взять у современной мировой архитектурной мысли, — все это делало Фуада Салахлы кумиром студентов. Он как бы открывал им абсолютно новый, удивительный мир и указывал путь в него.

Среди своих студентов Салахлы почему-то больше всего симпатизировал ему, Фуаду, и Октаю. Его он называл «Маленьким Фуадом» или «тезкой». Прозвище «Маленький Фуад» немного задевало и в самом деле невысокого Фуада, однако он чувствовал, что Салахлы действительно любит его.

«Сейчас пусть не любит», — машинально повторил Фуад в уме мусульманское заклинание суеверных людей, вспомнивших покойника.

Он и Октай часто бывали в доме Фуада Салахлы. У супругов Салахлы детей не было, они жили вдвоем. Солмаз-ханум была скульптором. Тогда еще у нее не было мастерской. Одна из комнат их двухкомнатной квартиры была забита, завалена до потолка чертежами, книгами, рисунками, эскизами Фуада Салахлы, в другой находились работы Солмаз-ханум: готовые и незаконченные статуи, бюсты, макеты различных композиций — из гипса, глины, дерева. На лестничной площадке рядом с их дверью всегда можно было увидеть два-три больших чурбака и носилки с глиной, — в квартиру это, увы, не помещалось. Разумеется, соседи протестовали.

Когда Маленький Фуад и Октай приходили к ним в гости, Солмаз-ханум вытирала испачканные гипсом и глиной руки о передник, но и после этого руки им не подавала, говорила: «Извините, могу испачкать». И было непонятно, зачем тогда она всякий раз вытирает руки?

Большой Фуад показывал им различные альбомы, давал читать домой редкие книги. Разумеется, и альбомы и книги имели отношение к архитектуре. Давал с условием: «Непременно вернуть!» А случалось, он доставал откуда-то из верхнего ящика шифоньера бутылку коньяка, и они выпивали по рюмке-другой.

В доме Салахлы всегда звучала музыка. Патефон ставили на стул в проеме двери из одной комнаты в другую, так, чтобы обоим, и мужу и жене, было хорошо слышно. Супруги любили Баха, Моцарта. Любили старых певцов — Джаббара Каръягды, Сейида Шушинского, Зюльфи, — эти пластинки достались им от отца Солмаз-ханум шушинца Салимбека.

Фуад Салахлы «домашний» сильно отличался от Фуада Салахлы «институтского», от того блестящего оратора и полемиста, каким он представал перед студентами на лекциях. В домашней обстановке это был, как правило, молчаливый, немногословный, грустновато-ласковый человек. Правда, иногда (не очень часто) под действием музыки и коньяка Большой Фуад возбуждался, становился говорливым и артистичным. И тогда (опять же откуда-то из шифоньера) извлекались рулоны «александрийской» бумаги — его проекты, чертежи зданий, сделанные еще до войны и навеки похороненные во тьме этого домашнего склепа. Как не похожи были дома на этих листах на здания, которые строились в те годы! Даже сейчас, спустя столько лет, он, Фуад, Маленький Фуад, часто вспоминает те проекты Фуада Большого, особенно его проект «Музея-аквариума Каспия»; вспоминает его так никогда и не построенные здания, комплексы, иногда даже видит их во сне; и думает, убежден, что многие из них даже сейчас могли бы стать украшением любого города; разумеется, надо заново сделать инженерные расчеты, учесть новые строительные материалы, новые методы строительства… Но кто будет этим заниматься? Особенно теперь, когда Фуада Салахлы нет. Сам он при жизни не «снисходил» до «устройства», «проталкивания» своих проектов. Случалось, разговор заходил о Шовкю, так как Шовкю и в тот период (впрочем, как и во все другие) был одним из самых знаменитых архитекторов, чьи проекты неизменно имели «зеленую улицу». Большой Фуад и Шовкю дружили в юности. Вместе учились в Ленинграде, жили в одной комнате в общежитии, делили, как говорится, по-братски и радости, и лишения студенческой жизни. Потом их пути разошлись, а в тот период, то есть в пятидесятые годы, они стали непримиримыми врагами. Так, по крайней мере, говорили в институте. Говорили: «Терпеть не могут друг друга». На лекциях Фуад Салахлы никогда не упоминал имени Шовкю. Но у себя дома, в разговорах с Октаем и Маленьким Фуадом, иногда облегчал свое сердце. Однажды сказал им: «Шовкю — талантливый человек, это несомненно. Самое ужасное то, что он все хорошо понимает, отлично видит, что у нас в архитектуре плохо, что хорошо, как надо и как не надо, и, видя это, тем не менее изменяет хорошему, потворствует плохому и сам творит это плохое. Шовкю — конъюнктурщик! Мухлевщик! Передергиватель карт!»