Гарь - Глеб Пакулов

Из ковчежца вынул медный крестик на льняном гайтане, приподнял безвольную голову, надел на шею и понял — отлетела душа чистая, преставился.

«Силы небесные, простите мя, всё-то смешал воедино, — толкалось в голове Аввакума. — Господи Исусе, ради молитв Пречистыя Матери Твоея, преподобных отец наших и всех святых прими в Царствие Твое новообращённого раба Логгина, а меня, грешного, помилуй, яко есть Ты благ и человеколюбец».

Он оперся руками о края лавки, навис над усопшим парнишкой и читал, читал как помешанный молитву за молитвой, глядя ис-туплёнными глазами в тихое теперь лицо от покинувшей его страдальческой печати. Уже и нищая божедомка устала выть, сидела в углу, глядя на иконы. И матерь почившего, обезголосев от плача, ткнулась ничком в пол, а протопоп всё ещё нависал, как бы парил над лавкой, растопырив уже бесчувственные руки. И вдруг ощутил въяве неизъяснимую, птичью лёгкость своего тела и тут же стал медленно отдаляться все выше и дальше от мальчонки. Уже и лица его не разглядеть, и смотрит на него Аввакум со страшной высоты. И всё раздвинулось вокруг протопопа в ширь неоглядную, а сам он распластался в полнеба и видит всюё-то всю землю Русскую. И черным-черна она! И вся-то устлана упокойниками непогребёнными, вроде как белыми куколками муравьиными. И стоят тут и там над ними печальные церковки свечками незажжёнными. А над всем тихим и немым властный голос витает:

— Виждь, Аввакум, весь мир во грехе положен!..

И страх объял и удушил протопопа. Проталкиваясь, отчаянно выдираясь из-под его тяжких каменьев, из петли-удавки, Аввакум шептал, покорно прося у безначальной власти сущего гласа:

— Господи, избави мя всякого неведения и забвения и малодушия и окаменённого нечувствия! Всади в сердце мое силу творити Твои повеления, и оставити лукавые деяния и поручити блаженства Твоя! Что сотворю имени Твоему? За что вознесен сюда я, злогрешный?

И окутал его облаком глас непрекословный:

— Свидетельствуй! Вот скоро изолью на них ярость Мою, и буду судить их путями их. Уцелевшие будут стонать на горах как голуби долин, каждый за свое беззаконие.

И пропал голос. Звонь взорвалась в голове и ушах Аввакума, и стал он падать вниз камнем. И вот из тумана проглянуло под ним лицо мальчонки, дрогнули веки его и затрепетали стрелки ресниц. Бледной зорькой осенней подкрасились щёки. Мотнул головой Аввакум, стряхнул покаянные слёзы и разглядел две голубые проталинки, а в тех проталинках рябило, будто резвились в них рыбки золотные.

— Пи-и-ить, — попросили едва розовеющие губы.

Аввакум не сразу отпихнулся от лавки затёкшими, чужими руками и не устоял — сел на пол. Как во сне видел — мальчик приподнялся на ложе, боязливо опустил на пол ноги. Спугнутой наседкой забилась в углу божедомка, закудахтала невнятное. Протопоп, сидя, дотянулся ногой до вдовицы, толкнул.

— Татиана! — с усталой радостью оповестил он. — Встречай чадо живое.

Подхватилась от сна-обморока вдова, поползла на коленях к воскресшему, немо зевая судорожным ртом, обхватила ноги нечаемого, и он положил на её плечо слабенький стебелёк ручонки. Всё ещё клохтая, подъелозила к ним нищенка с оловянной кружи-цей. Аввакум приподнялся, влил в нее из скляницы святой воды и расслабленно наблюдал, как мать, трясясь и тыкаясь, ловила краем кружки губы ребёнка и по оплёсочку поила его. Отрешённо, чувствуя лихоту и опустошенность, будто его выпотрошили, как рыбину, протопоп сложил в ковчежец скляницу, кисть, взял бережно поданный божедомкой служебник и пошёл из избы. У порога оглянулся, наказал:

— К Сергию Преподобному идите. Теперь сможете.

Татиана, обещая, только кивала вскруженной радостью головой, а нищенка, справясь с клохтаньем, ответила за неё совсем внятно:

— Смо-огут, свет-батюшко, да и я с имя. Вот и понесём по земле, аж до Лавры Печерской, до Киевской о чуде Господнем.

— Чудо и есть, — уверованно, прикрыв глаза, покивал Аввакум. Но не уходил. Смотрел на парнишку с чувством сопричастности к одному с ним безначальному таинству. И мальчик смотрел на него из материнских рук с тихим, улыбчивым смущением. И протопоп решился, спросил о тайном:

— Каво там видел, сынок?

— Табя, — шепнул парнишка, заплакал и опустил глаза. — Ты зачем меня с облака мягкого сня-ал?

— Живи-и, — попросил Аввакум и вышел.

Пока Аввакум добирался до Юрьевца-Повольского, в Москве содеялось диво-дивное: урядясь, дав согласие сесть на патриарший престол, Никон, к вящей радости бояр многих знатных фамилий, тут же пошёл на попятную, чем весьма озадачил государя. Решительного и резкого на язык митрополита многие не любили и побаивались. «Выдаёт нас царь мордвину, мужичьему митрополиту, головой, — не особенно и скрытничая ворчали по дворцам и хоромам. — Николи прежде не бывало нам в родах такого бесчестья». Мягко просили и мягко настаивали избрать в патриархи иеромонаха Антония, дескать, старец весьма учён и учтив, да и Никон у него в Макарьевском монастыре осиливал по Псалтири азы и буки, к тому же обхождением и видом благолепен, не замотай берложный какой.

Эти ворчания и просьбы, казалось, повергли в замешательство Алексея Михайловича. Поговаривали, да и очевидцы поддакивали, что ночью в покои царские был доставлен Антоний. О чём говорили они, осталось тайной, но через два дни царь назначил жеребьёвку. В Крестовой палате при высоком священстве выбор пал на Антония. Но преклонный летами учитель уступил его ученику, наотрез отказавшись от патриаршества. Казалось бы всё — перенапряг Никон тетиву терпения государя, пора бы и честь знать, но упрямец митрополит продолжал парить круто замешанное им варево. Алексей Михайлович ждал.

Опять и опять присылали увещёвать Никона, но тот заперся в келье Чудова монастыря, молился неделю, отговариваясь, что ждёт Божьего повеления. Даже друзей своих — протопопов Неронова и Духовника царёва Стефана — в келью не пустил, из-за двери буркнул: «Не досаждайте, не время бысть!» Вот и пылили, хлопая полами, взмокшие гонцы от теремного дворца до Чудова, блукая по сторонам растерянными глазами, напуганные. А малоопытный, рано осиротевший царь всея Руси Алексей Михайлович покорно ждал. Он крепко помнил слова почившего батюшки Михаила Фёдоровича, сказавшего о деде Филарете: «Я, государь великий, и отец мой — светлейший патриарх и великий государь — нераздельное царское величество, тут мест нет!» Слова помнил и давно почитал Никона «в отца место». Хотел и видел в нём надёжную опору и мудрого советника-соправителя. Знал и о недовольстве своим выбором, но хранил спокойствие, пережидая затеянную Никоном блажь. Однако ж и недоумевал, пошто так долго уросит друг-отец. Недоумение волокло за собой беспокойство, и юный государь в сердце своём углядывал в упрямстве Никона тайные плутни неугожих царедворцев. А они, находясь рядом с царём, рядом с гневом и милостью его, хоронились ловко от неосторожных слов своих и дел. Казались озадаченными, отнекивались и опасливо пожимали плечами. Обращал взор свой на многомудрого Матвеева, тот разводил руками. Попытал кроткими глазами дядьку своего Морозова, тот опечалил его горестным вздохом и тряской дланью многозначительно потыкал в небо, соря голубыми искрами из перстней, обхвативших пальцы.

Алексей Михайлович ждал. Выжидал и народ, каждодневно полня площади Кремля, кто по любопытству, кто по принуждению, и расходился по домам ближе к полуночи, когда бдительные стрельцы раздвигали рогатки. А уж по городу лодчонками без рулей и вёсел плыли-качались слухи, одни других темнее, как глубокие омуты. Государю о слухах доносили исправно. Он молчал. Одному духовнику Стефану признался:

— До слёз стало! Видит Бог — как во тьме хожу.

И опять уехал в любимое Коломенское на сердешную потеху — соколиную охоту, где поджидали его два дикомыта, два молодых сокола, выловленные в колмыцких степях. Вернулся в Москву затемно и, просматривая накопившиеся бумаги, поведал дядьке Морозову, как один из дикомытов по кличке Угон круто взнялся с руки подсокольничего Мишки Щукина и над поймой реки Москвы лихо заразил утицу.

— Молоньей сверху пал, да как мякнет по шее, так она, падая, десятью раз перекинулась! А уж как красносмотрителен высокого сокола лёт — слезу жмёт!

Морозов, хоть и не уважал эту царскую забаву, внимал с почтением, не забывая подкладывать бумаги. Царь и подписывал, и рассказывал, то весело, то гневливо:

— А Мишка, стервец, Щукин возьми и огорчи. На радостях от похвалы и подарка нашего, скрадясь от глаз государевых, у ключа Дьяковского со товарищи кострище разведя, опились до безумия, и он, теперь сокольничий, свалился на уголья. Еле выхватили из пламени: волос головий обгорел и лицо вздулось, яко пузырь бычий. Вона как чин новый обрящет!.. Короста спадёт — пороть безщадно пьяную неумь!

Одна бумага шибко разозлила государя. Он прихлопнул её ладонью, как досадившую муху.