Свет любви - Виктор Крюков

— Товарищи, — обратился он к президиуму, — здесь правильно сказал техник-лейтенант, что сейчас, на этом обсуждении, комсомольцы должны понимать, что они — глаза партии. Но каждый рядовой комсомолец должен прежде всего внимательно прислушиваться к мнению командиров. А вот что говорят обо мне разные командиры...

И Громов стал зачитывать копии благодарностей, объявленных ему в приказах. Их было много... Некоторые офицеры из президиума недоуменно смотрели на Пучкова...

Громов смекнул, что упускать момент нельзя, и рассказал о своем недовольстве Пучковым, о своей жалобе, намекая, что техник-лейтенант решил сейчас отыграться на нем.

— По-моему, все ясно? — вопросительно сказал комендант, обращаясь к президиуму.

Громов тоже с надеждой что называется ел глазами начальство. И казалось, он выйдет победителем, но одно побочное обстоятельство повернуло ход собрания.

— А вы, Громов, смотрите не на нас, а в зал, на товарищей, — заметил помполит по комсомолу. Но Громов, взглянув на презренных механиков, опять подобострастно воззрился на своих покровителей.

— А когда он на комсомольцев-то смотрит? Да никогда, — не вытерпев, бросил реплику Ершов, сидевший в первом ряду.

Комсомольцы поняли Ершова. По рядам пронесся шумок. Даже те, к кому Громов никогда не бывал несправедливым, в глубине души испытывали к нему неприязнь. Не то что взыскание, но даже и поощрение получать от Громова было им неприятно.

— Вы хотели выступить? — подсказал Ершову помполит.

Ершов согласился и выложил все, что знал о Громове. С этого и пошло, поднялся лес рук...

Дежурный по лагерю много раз звонил в рельс — подошло время вечерней переклички, — а страсти на собрании еще не улеглись.

Комсомольцы сошлись на том, что давать Громову рекомендацию в партию еще рано.

Когда они единодушно проголосовали, Громов зло взглянул на Пучкова, Ершова и закрыл ладонями лицо, чтобы не видели его отчаяния.

Почти все уже разошлись из саманного сарая, а старшина все еще сидел, отчаянно сжимая голову руками. Комендант училища и помполит подошли к нему. Кое-кто из механиков, уже вышедших на воздух, вернулся, но комендант, еще красный от волнения (он выступал два раза), прогнал их и закрыл дверь. Пучкову, который уже успел позвонить из палатки в город, передали, что с Громовым что-то случилось... Пучков вернулся и постучал в дверь клуба.

Комендант открыл дверь не сразу и, увидев Пучкова, воскликнул с жаром:

— Вос-пи-та-те-ли! Какой это был бы офицер!..

— В этом-то весь вопрос, — возразил Пучков.

По лицу Громова он понял, что у того на душе не горе, а лишь уязвленное до отчаяния самолюбие, и покинул его без сожаления.

Всю ночь Громов не мог уснуть: лопнула последняя надежда стать офицером. Ведь через год вступит в действие «возрастной барьер», и в училище его не примут, и подойдет срок увольнения в запас.

Чем больше человек стремится к чему-либо, тем сильнее он переживает, когда стремления не осуществляются. А Громов так стремился стать военачальником! И казалось ему: умри мать или отец, он не горевал бы так...

Под подушкой у него лежали письма: отец, отвечая на вопросы сына, сообщал, кто из друзей его детства служит и в каких званиях. Честолюбивый отец, желая показать сыну достойный подражания пример, намеренно сообщал Евгению только о тех товарищах, которые опередили его в званиях и должностях. В последнее время прямо-таки досада и зависть к друзьям разбирали старшину, когда он читал отцовские письма.

«Почему другим так везет, а я все старшина?» — спрашивал он себя.

Мысленно перебирая ход собрания, Громов решил, что на этот раз он срезался потому, что комсорг эскадрильи заранее подготовил комсомольцев.

— Хорошо же!.. — вслух сказал он и повернулся на бок с твердым намерением заснуть.

С неделю в лагере все текло своим чередом. Громов обдумывал, что бы такое предпринять. И вот решение созрело. Как-то утром, проводив механиков на стоянку, Громов вернулся в расположение эскадрильи. Еремин (опять дежурный) поливал из ведра зубчатую кладь кирпичей, выложенных вдоль песчаной дорожки.

— Бросай работу. Пошли на осмотр.

Еремин поставил ведро с известковым раствором, стал вытирать ветошью руки. Осмотр старшина начал не с края, а с середины: вошел сначала в ту палатку, где жил Ершов. Солнечные лучи просвечивали брезент, не касаясь земляного пола: солнце еще было невысоко. Еремин распахнул низ брезента, и все внутреннее убранство палатки стало видно как на ладони. Три койки составляли букву П. Одеяла были натянуты туго, подушки взбиты высоко.

— Что за безобразие! — строго произнес Громов, подавшись к койке Ершова. По мнению Еремина, никакого безобразия в палатке не было, если не считать краешка простыни, не подогнутого под матрац.

Громов наклонился и резким движением сдернул простыню, которая узкой полоской окаймляла постель у спинки койки.

Затем он выдернул туалетный ящик тумбочки, на пол упало несколько писем Ершова, бритвенный прибор; флакон одеколона Громов успел удержать.

Во всех палатках старшина переворошил постели: искал под матрацами носки, обмундирование или еще какие-нибудь вещицы, которые неаккуратные механики могли положить в запретные места. Результатом осмотра был сравнительно небольшой «улов»: простыня Ершова, рабочая гимнастерка Желтого (лежавшая в туалетном ящике тумбочки) да дрель старшины Князева, запрятанная в угол палатки.

Вечером Громов построил подразделение в две шеренги и объявил Князеву выговор, а Ершову очередное неувольнение. О Желтом не было сказано ни слова. Громов считал его своим другом.

После того, как Громов подал команду «разойдись», к нему подошел Корнев.

— Ты свободен? — спросил он. — Пойдем-ка потолкуем.

Когда вошли в палатку, Громов сказал:

— Ох, и хитер этот Ершов. Жаловаться на строгость взыскания не положено, так он подсылает ко мне комсорга.

— Я сам пришел, никто меня не подсылал, — ответил Корнев и сел на край стола. Вылинявшие погоны, выгоревшая на плечах гимнастерка придавали Корневу усталый вид. — Я пришел, чтобы напомнить: дисциплина должна быть сознательной. А ты чуть что не так — наряд, чуть что не эдак — неувольнение. Ты совсем зарвался после того, как тебе не дали рекомендацию. Ты мстишь: приказываешь работать даже без объявления наряда, якобы ради «укрепления дисциплины». Ты отбиваешь охоту к службе, делаешь ее подневольной.

— Ты мне мораль не читай!

— А я и не читаю — просто хочу, чтобы и ты подумал. Ты же комсомолец.

— Ах, вот как? Угрозы! Ну, знаешь, брат, потише. Зачем в армии создана комсомольская организация? А? — Громов хитро улыбнулся и ответил: — Для поддержания авторитета командира. А ты поддерживаешь разгильдяев вроде Ершова. Тебе, как комсоргу, надо принять к ним строгие меры, а ты становишься адвокатом нарушителей.

— Механиков надо вос-пи-ты-вать! А ты вместо этого травмируешь души. Никто тебе не позволит злоупотреблять взысканиями.

— Под чью дудочку пляшешь? — не стерпел Громов. — По ножу ходишь, Корнев! Кто это травмирует души? Старшина Советской Армии? Где ты этих мыслей набрался? Не там, случайно, где был в сорок втором?

— Там же не я один, многие были там!.. — Корнев с силой опустил кулак на край стола и вышел из палатки.

Два дня подряд Громов с раннего утра уезжал в городок, а на третий появился на стоянке раньше обычного. Пока механики зачехляли моторы, убирали рабочие места и пломбировали люки, Громов помогал сержанту Желтому завязывать лямки чехлов, ставил струбцины, пришвартовывал крылья. Когда дежурный по стоянке три раза ударил в рельс — сигнал об окончании работы, Громов подошел к грибку дежурного, скомандовал:

— Эскадрилья, выходи строиться!

Он был чем-то сильно озабочен. Обычно, ведя строй механиков со стоянки к палаткам, Громов занимался строевой подготовкой — подсчитывал шаг, подавал разные команды, особенно в начале пути, когда его голос был еще слышен офицерам, собиравшимся после полетов в технической комнате. Сегодня он вообще не подсчитывал шаг. Он до такой степени ушел в себя, что не обращал даже внимания, если направляющие «теряли» ногу и шеренги утрачивали единый ритм движения.

После того, как механики помылись, Громов повел их в столовую на ужин. Он опять шел сосредоточенный и не подавал никаких команд.

Но вот колонна вступила на выложенный кирпичом плац.

— Эскадрилья-а-а, стой! Нале-во!

Механики повернулись лицом к старшине. Громов скомандовал:

— Корнев, три шага вперед!

Корнев вышел и повернулся к строю. Лицо его выражало недоумение, он с любопытством посмотрел на старшину.

— Не вертитесь, — тихо заметил Громов. Он оправил складки гимнастерки, проведя пальцами от пряжки ремня в стороны, вышел к середине строя и встревоженным голосом спросил: