Ледовое небо. К югу от линии - Еремей Иудович Парнов

Но до утра было далеко. Андрей Петрович понимал, что уснуть теперь не удастся. Зависнув прямо под форточкой, воспаленный пузырь залил противоположную крышу тягучим сиропом. Малиновые полосы освещали боковую стену, где на старом текинском ковре висели ружья, кинжалы и прочие охотничьи принадлежности. Свернувшийся трубкой кончик обойного листа искрился засохшими каплями клея. Мечов ощутил себя чужим в этой полупустой квартире, которая, не ведая стыда, демонстрировала собственное убожество. Словно на месте преступления подстерег он свой дом в разоблачающие минуты весенней бессонницы. Убогими предстали перед ним и те немногие ценности, которыми он, возможно по привычке, еще дорожил. Подчеркнутая независимость, свобода и легкость ненужных, в сущности, развлечений и кратковременных связей — все потеряло прежнюю притягательность. Под размалеванной карнавальной маской обнаружилась зияющая пустота. На поверку выходило, что жил он одной работы ради. Казалось, это могло успокоить Мечова, окончательно примирить с самим собой. Но внутренняя честность не позволяла принять облегченное и потому ошибочное решение. Он-то знал, что даже работа, будь то срочное архиответственное задание освоить новые руды или отвлеченная тема по фазовым равновесиям, никогда не захватывала его целиком. Он увлекался очередным исследованием, словно разгадыванием кроссворда, — и только. Кому не любопытно узнать, как взаимодействует материя на том или ином уровне?

Сознание значимости разработки, требования производства и жесткий график лишь подстегивали воображение, заставляли собраться. Но вдохновенной, всепоглощающей жажды не было никогда. Временами хотелось, очень хотелось пережить острое, лишь понаслышке известное ощущение. Вначале он даже мечтал о нем, как мечтают подростки о любви, горячо и нетерпеливо, потом махнул рукой и выбросил из головы. Может, задачи доставались слишком облегченные, может, от природы недоставало подлинной увлеченности. Внешне это никак не проявилось. Выручали недюжинные способности, солидная школа и безошибочная быстрота реакции. К внешним проявлениям успеха Мечов оставался довольно равнодушным. Знал, что стоит большего. Но был достаточно умен, чтобы держать свое знание при себе. Его самоуверенность проявлялась иначе. Не страдая комплексом перестраховки, он многое брал на себя и, сделав молниеносную прикидку, принимал решение. Подчас неожиданное, даже рискованное. Отвечать за ошибки не боялся, но и осложнений отнюдь не искал. Поэтому гибко отступал, когда обнаруживались серьезные препятствия, с удивительной легкостью переключался на другое. Тупиковых ситуаций он не переносили всегда держал про запас альтернативное решение. Одни видели в этом проявление беспринципности, другие — творческую одаренность.

Столь же полярным оценкам подвергалась и его сугубо личная жизнь. Внешне весьма привлекательный, он нравился многим и, мягко говоря, не отличался склонностью зарывать талант в землю. Но и на галантном поприще не умел полностью отдаваться даже самому сильному увлечению. Возможно потому, что не хотел слишком крепко привязываться, страшился новых потерь. Казалось бы, грех жаловаться Андрею Петровичу на судьбу. Поисковый цех, которым он руководил, последние три года выполнял важные производственные задания в масштабах всего комбината. Промышленный атомный реактор, автоклавы, новейшие руднотермические печи — все это стало возможным лишь благодаря цеху: научным разработкам, стендовым испытаниям, по меньшей мере, доводке. Не удивительно, что Мечова выдвигали, он был на подъеме, ни одно мало-мальски значительное решение не принималось без его ведома. При всем этом у него еще оставалось время на «чистую» науку — на теорию, которая поздно или рано тоже приносила свои плоды. Постепенно накапливался интересный материал для монографии по физико-химической механике металлических расплавов. Вырисовывалась и тема докторской диссертации. Если принести в жертву длинные отпуска с их почти стандартным набором скоропалительных удовольствий, ре можно было бы осилить годика за четыре. Но Мечов ничем не желал жертвовать: ни югом, ни охотой в тундре, ни, тем паче, рыбалкой. Редкие минуты полного довольства, когда без особых на то причин, нисходит блаженный покой, он ценил превыше потенциальных, узаконенных ВАКом благ.

— Мозгу тоже требуется холостой ход, — отшучивался на упреки коллег, — должен я дать ему возможность заприходовать информацию? Рассовать по всяким ячейкам?

Так и жил, большей частью плывя по течению, не предъявляя непомерных требований ни к себе, ни к ближним.

И в мыслях не держал, что его, такого спокойного, такого безразлично-доброжелательного, цепко захватит тоска. Вероломно, внезапно, как тать в ночи. С бесстрастием исследователя попытался Андрей Петрович подвергнуть анализу собственные потаенные ощущения. Растревоженная мысль сама собой блуждала по сумеречному лабиринту. Приблизительно знакомый с принципами системного анализа, Мечов подозревал, что особого откровения «изнутри» не обретет. Требовалось выйти «вовне», подняться на более высокий системный уровень. Но именно тут таилась безотказно действующая ловушка. Угрожавший Мечову-личности тупик оказывался на поверку чистейшим вздором, как только этот мыслящий, с кандидатским дипломом, индивид занимал подобающую ячейку в системе «эн плюс один порядка» — города, страны, человечества.

Логические узлы развязывались с удивительной легкостью, а на душе почему-то легче не становилось.

Пустота маячила впереди, как только Андрей Петрович пытался довести мысль до логического конца. Естественная жуткая пустота, с которой так легко мирится человечество и так болезненно — его отдельные представители.

Ничего не проглядывало в ее занавешенных зеркалах, поглощавших любые лучи по законам абсолютно-черного тела.

Стократно усиленный неусыпным малиновым светом нескончаемый день коварно подтачивал бастионы духа, выворачивал наизнанку, расчленял на элементы. Трудно было выбрать худшую пору для внутренних поисков, чем эта. Безмерно одиноким осязал себя Андрей Петрович, потерянным. Он пытался выскочить из игры, прихлопнуть единым разом доводы и контрдоводы, которые сам же не уставал выдвигать. «Все равно, — убеждал он себя, — дальше немудреного парадокса, что смысл жизни в ней самой, научная мысль не продвинулась: ни философия — царица наук, ни геронтология, врачующая старость, ни сулящая вечную молодость шарлатанская ювенология. Природа мудра, и перехитрить ее невозможно. На каждый ход у нее припасен ответ. Она терпелива и может ждать бесконечно долго, чтобы поступить по-своему, когда вымрут последние оппоненты. Нужно просто жить, радоваться каждому дню и обязательно кому-то принадлежать. Без остатка, самозабвенно. Иначе нельзя… Иначе не сохранишься».

Нехитрая диалектика, но ничего лучшего люди так и не выдумали. Потому что ни радости нет, ни покоя без неусыпной тревоги, без высокого страха за близкую, слепо доверившуюся душу. Мечов встал, рванул штору, заслоняясь от настырных, высвечивающих до дна лучей. Притихший заколдованный двор расстилался мертвой пустыней. Лихорадочным глянцем отсверкивали отвалы почерневшего снега. Танцевали обрывки бумаги на ветру, сонным кругом гулявшие за трансформаторной будкой. Тощая кошка с отстриженными стужей