Ледовое небо. К югу от линии - Еремей Иудович Парнов

— Задержи дыхание, — приказывала, громыхая тяжелой кассетой. — Прижмись и не дышать, — заключала его в резиновые тиски. — Вот так, — ослабляя внезапно хватку и включала ток.

Он приникал грудью к холодному — все теперь казалось ему холодным — стеклу и замирал, не узнавая ее. Пытался вспомнить, как горько дивился он на самого себя, когда понял впервые, что окончилась кружащая голову легкость и пришло страдание. Только думал об этом, как о чужом, постороннем. Ничего от так поразившего его смятения в душе не осталось. Даже эхо не пробуждалось. А ведь он любил ее. Очень любил, тогда, да и сейчас тоже любит. Наверное. Что же с ним происходит? Так думал он в то мгновение, когда мириады невидимых частиц, летящих со скоростью света, ливнем прошли сквозь его тело.

Какую-то секунду что-то гудело и грозовой запах озона перебивал стойкий резиновый дух.

В этом чужом для нее кабинете Валентина командовала, как у себя в диспансере. Недаром маленькая брюнетка, которую она ласково назвала Мери и Милочка, поспешила улетучиться. То ли из почтения к Вере Ивановне, то ли в знак признания высокого мастерства ее подруги, которая считалась в городе лучшим специалистом по легочным заболеваниям, оставила их вдвоем в своей рентгеновской преисподней, где окна и двери занавешены черным, а запах фиксажа и изоляции слезит расширенные во тьме зрачки.

— Можешь одеваться, — сказал Валентина, захлопывая последнюю кассету, и села за скудно освещенный столик что-то такое писать.

— Почему так строго? — впервые за все время поинтересовался Андрей Петрович. Его пронизывала дрожь, почти как там, на мысу, и слегка пошатывало. — Лучше поцелуй меня. А?

— Ты с ума сошел, — буднично произнесла она, не отрываясь от письма.

— Почему?

— Нашел место.

— А что? Превосходная хата! Можно сказать, сама Прозерпина предоставила ее нам для свиданий.

— Не знаю никакой Прозерпины, — сухо ответила она на шутку. — Посиди здесь, — попросила, — пока буду проявлять, — и скрылась за перегородкой с кассетой под мышкой.

— Неужели тебе не интересно? — продолжал он глупо настаивать, прислушиваясь к плеску раствора в кювете. Ставший отчетливым серный запах гипосульфита щипал ноздри.

— Валь! — позвал заскучавший Мечов. — Откликнись… Ау!

— Я занята.

— Но говорить-то ты можешь? Неужели не интересно, спрашиваю?

— Что именно?

— Как что?! — он разыграл неподдельное возмущение. — Целоваться тут. Это ж экзотика!

— Лично я такой экзотикой по горло сыта, — она усмехнулась, оттаивая. — Но у тебя, надеюсь, еще будет время на приключения в темноте. Не со мной, разумеется.

— Ты это о чем? — насторожился он, хоть и не знал за собой неискупленной вины. — Я ведь один на рыбалку ходил. Взаправду.

— На воре шапка горит, — она уже почти смеялась и затаенный смех смягчал ее низкий волнующий голос. — Просто я подозреваю, что тебе еще не раз придется побывать здесь, бедняжка.

— Но ведь не с тобой! — продолжал он дурачиться. — А эта Мери не в моем вкусе. Я блондинок люблю.

— На время забудь, — она прополоскала снимок и выскользнула из-за перегородки. — Ты болен.

— А чего у меня? — играя, он напустил на себя мальчишескую развязанность. Подозревая, впрочем, что это ей никак не понравится.

— Пневмония, мой дорогой, воспаление легких. Достукался.

— Да ну! — присвистнул он, хотя диагноз отнюдь не явился для него неожиданностью. — И что же дальше?

— Дальше? — она включила матовую панель, чтобы рассмотреть снимок по-сырому.

Словно приняв предложенную игру, она говорила с ним, как с ребенком. Но, чуткий на интонации, он улавливал в ее словах скрытое напряжение, пугавшую его отстраненность.

— Уколы? — он поморщился, притворившись, что страшно боится. — Не хочу! — и вдруг рассмеялся. — На будущей неделе сплошные заседания. Мне в президиуме сидеть.

— Хорошо, — кротко согласилась она. — Пропишем тебе рондомицин. Будешь глотать капсулы.

Ее покорность граничила с безразличием. Что-то было с ней не в порядке.

— Ты сердишься на меня? — проникновенно спросил Мечов. — Не надо, родная, с каждым ведь может случиться.

— Ах, Андрей! — она обреченно взмахнула рукой. — Ничего ты не понимаешь.

— Тогда в чем дело? Чего ты так?

— Ладно, — досадливо отмахнулась она. — Потом поговорим, в более подходящей обстановке.

— Валь… — Андрей попытался что-то возразить, но она решительно затрясла головой, разметав золотые роскошные волосы, и, повесив сушиться снимок, увлекла его за собой.

— Здесь не место выяснять отношения.

Он попытался обнять ее, но она выскользнула, шепнув торопливо:

— Пойдем, милый, пойдем, а то неудобно уже…

В освещенном коридоре их встретили Мери и Вера Ивановна. Начался профессиональный разговор, с профессиональными шуточками, и было им уже негде поговорить с глазу на глаз.

Мечов решил, что она просто перенервничала, когда завелась дурацкая свистопляска с вертолетами и из уст в уста стали передаваться самые невероятные слухи. Нужно успокоиться, прийти в себя, и постепенно их жизнь, непростые их отношения войдут в прежнее русло.

Думая так, Андрей Петрович, был очень недалек от истины. Он лишь сознательно не принимал в расчет одной малости. Просто заставлял себя не вспоминать и не помнил поэтому о горьком осадке, который неизбежно остается после каждой размолвки и потаенно растет и уже как-то влияет на будущее. Любовь никогда не умирает сразу, ее сживают со света ежедневно и ежечасно.

Винить хоть в чем-нибудь Валентину он, конечно, не мог. Но внутренне отчуждался от нее, когда страдал и казнился за собственную вину. Всем существом противился этому непрошеному незаконному ощущению, потому что никогда ничего не обещал ей, ничем себя бесповоротно не связывал. Понимая, что логика человеческих отношений сильнее и шире формальной логики слов, он противился собственному чувству, по-детски жестоко бунтовал. И тогда, в Адлере, он неосознанно затеял именно такой бунт. И выстоял. С тех пор каждый раз что-нибудь добавлялось по капле. Быть может, с той лишь разницей, что в последнюю свою эскападу он