Секретарь обкома - Всеволод Кочетов

— Точно, точно, — подтвердил Костин. Лаврентьев красным карандашом в раздумье рисовал каких-то человечков на листе бумаги. Сергеев, подперев подбородок ладонью, сосредоточенно смотрел в окно на то, как по стеклу бежали струйки мелкого, сносимого ветром дождя.

— Какие наши будут доходы в итоге сельскохозяйственного года, — продолжал Василий Антонович, — какие в результате колхозы смогут бросить средства на строительство, на культуру, чем города смогут помочь селу — вот о чем бы нам следовало рассказать в докладе.

— Пожалуй, это другая тема, — сказал Сергеев. — Нас просят доложить о весеннем севе.

— Если бы кто-нибудь из нас с тобой был старгородским губернатором… — Василий Антонович чиркнул спичкой и закурил папиросу. — Мы бы, пожалуй, тем и ограничились в докладе: посеяно столько-то, в такие-то сроки, таким-то зерном.

Сергеев рассмеялся:

— Кто бы нас с тобой допустил до губернаторства! Свиней бы мы с тобой пасли.

Засмеялся и Василий Антонович.

— Ну что ж! У свинаря Морозова из «Красного луча» — два ордена Ленина и Золотая Звезда Героя. А у тебя, председателя облисполкома, или у тебя, Петр Дементьевич, у секретаря обкома, много ли у вас наград, товарищи дорогие?

— У меня кое-что есть, это ты зря, Василий Антонович, — ответил Лаврентьев. — Три боевых Красных Знамени да четыре. Отечественной войны обеих степеней. Медалей не считаю.

— Смотри-ка! — Василий Антонович удивился. — Ну, извиняюсь тогда. Что же ни разу не надел, даже в праздник?

— У меня тоже кое-что имеется, — сказал и Сергеев. — Вот когда на красных подушечках понесут их впереди, тогда и увидите…

— Слушай! — Василий Антонович посмотрел на него с неудовольствием. — Это не повод для шуток. Не люблю я разговоры о смертях. — Он взглянул на часы. — Давайте, товарищи дорогие, подумаем в таком вот плане, в плане перспектив и осмысления фактов, и затем ещё разок соберемся. Послезавтра, например.

— Может быть, намекнуть, хотя бы вскользь, что мы не прочь посоревноваться с высокогор-цами, — предложил Лаврентьев. Стимул для наших колхозов будет, тянуться заставит.

— Что ты, что ты, Петр Дементьевич! — Сергеев даже руками замахал. — С какой-нибудь другой областью — это ещё туда-сюда. А с высоко-горцами соревноваться…

— Если по принципу «туда-сюда», то лучше и совсем не надо. — Василий Антонович поднялся. — Без десяти четыре. В четыре должен творческие кадры принимать. Давно обещал. — Вместе со всеми он вышел в приемную, спросил Воробьева: — Как там, не готовы ещё?

— У товарища Огнева собираются.

— Когда соберутся, пусть сюда их приводит.

Василий Антонович распахнул окна в кабинете. Дождь шумно орошал листву деревьев в парке. Прячась под листвой, звонко распевали зяблики. Кабинет заполнялся влажной и хорошо пахнувшей свежестью. Стояли последние дни мая, наконец-то область завершила сев — пусть на неделю позже, чем высокогорцы, но завершила, и теплые дожди уже не только не помеха, напротив, они помогают всходам, помогают росту всего живого на полях. Хорошо! Свалились с плеч и то посевное напряжение, и то ожидание ежедневных сообщений из районов о ходе работ, та постоянная готовность ехать туда, где образовались затор, заминка, где, как ты полагаешь, без твоего присутствия дело не выправится, не пойдет.

Василий Антонович вновь закурил, пуская дым в окно. Но дым тянуло назад, в комнату. Появился Воробьев.

— Собрались, Василий Антонович. Василий Антонович бросил недокуренную папиросу в пепельницу, пошел к дверям. В них, один за другим, уже входили руководители местных отделений Союза писателей, Союза художников, Союза композиторов, представители актива атих организаций. Они здоровались, называли себя. Одних Василий Антонович знал, других видел впервые, лица третьих где-то ему встречались.

— Прошу, прошу, рассаживайтесь, пожалуйста! — Василий Антонович приглашал к длинному столу. — Сейчас нам чайку организуют. Мошет быть, окна закрыть? Нет? Ну, тем лучше. Поэтам, говорят; нравится такая лирическая обстановка. Она им создает творческое настроение.

— Творческое настроение как поэтам, так и прозаикам создают хорошие квартиры, — сказал секретарь отделения Союза писателей прозаик Баксанов, острый на слово, жизнерадостный толстяк, очень хорошо выступающий на партийных конференциях, на больших областных собраниях, на совещаниях и слетах.

— Композиторам тоже!

— И художникам!

— Ну вот, с грубо материального начинаем разговор о пище духовной! — В шутливом огорчении Василий Антонович развел руками.

— К слову пришлось, Василий Антонович!

— Это ничего, это, может быть, и хорошо, — сказал он, садясь в свое кресло. — Мы как раз перед вашим приходом и о том и о другом рассуждали. Одно от другого не оторвешь. Обсуждали итоги весеннего сева, а неизбежно заговорили и о культуре села. Сегодня без борьбы за культуру в деревне уже нельзя успешно двигаться дальше.

— Вы правы, — воспользовавшись паузой, сказал художник Тур-Хлебченко. — Минувшим летом я выезжал на этюды в такие глухие, дальние районы, как Долгопольский и Васютинский. И что вы скажете, вокруг меня целый актив сколотился. Ребята, лет так по пятнадцати, по двадцати, тоже, знаете, к изобразительному искусству тянутся. Маслом хотят писать. А ни черта… то есть как это сказать?.. Ничего у них для этого нет. Ни холста… Где они его там возьмут? Ни, тем более, красок.

— У нас и в Старгороде-то порядочных красок нет, — добавил кто-то из художников. — В Ленинград, в Москву надо ездить.

В самом деле, черт возьми, думал Василий Антонович, слушая эти рассказы и реплики, сколько же всего надо, о скольком надо позаботиться! Этюдники, кисти, таинственные муштабели… Не только без дорог, без электричества и водопровода не пойдет культура, но вот и без них, без муштабелей. Что это, кстати, такое? Надо у Юлии спросить.

Разговор шел остро, откровенно, первого секретаря обкома нисколько не стеснялись. Отлично, отличдо, думал Василий Антонович. Вот они боевые и страстные помощники партии в великих делах. Как замечательно было бы, если бы все они, дружно, били в одну цель — своими произведениями воодушевляли людей на строительство коммунистического общества.

— Слушайте, товарищи, — сказал он. — Говорят, у нас в городе завелся молодой поэт, который несет совершеннейшую ересь, но до того через эту ересь нравится женскому полу, что за право побыть в его обществе даже дерутся.

— Василий Антонович, — ответил представитель Союза композиторов, собиратель народных мелодий, известный песенник, старик Горицветов. — Позвольте, я вам объясню. Это, знаете, какого рода явление? Это совсем не новое. Это очень старое. Когда-то их были сотни, таких подражателей Игорю Северянину. Помню их, волосатых, бледнолицых, в бархатных черных блузах. Шел десятый год, одиннадцатый, тринадцатый… Завывали в клубах, на эстрадах, слагали «поэзы». Если позволите, кое-что почитаю? У меня отличная профессиональная память.

Собор грачей осенний,Осенняя дума грачей.Плетни звено плетений,Сквозь ветер сон лучей.Бросают в воздух стоныРазумные уста.Речной воды затоны,И снежной путь холста!Три девушки пытали:Чи парень я, чи нет?А голуби летали,Ведь им немного лет.И всюду меркнет тень.Ползет ко мне плетень.

— Ясно? — сказал Баксанов. — Ползет ко мне плетень. Многозначительное ничто. Горицветов прав, Василий Антонович. Этот молодец, о котором вы спрашиваете, повторяет зады; эксплуатирует, можно сказать, недоразработанную жилу мещанства. Мещанство живуче, оно дает свой заказ. Не нашел пиит золота настоящей поэзии, силенок не хватило, набрел на заброшенные штольни с мещанскими самоцветами и давай выдавать на-гора. Мещанство, оно штука такая — хотя и цепкая, хваткая, но без пищи ему трудно, хиреет. А тут вдруг подбросили топлива. Истопник этот и стал кумиром. Верно, за полтора года третья дура в жены к нему идет.

— Такие стихи, что он сейчас пишет, я тоже писал, — сказал Горицветов. — Лет сорок пять назад, когда гимназистом был. Вот вам четыре строчки. — Он встал в позу, стал читать с длинным подвыванием:

И не было сил, чтобы крикнуть набатово:«Ну постой, не спеши, обожди!»А ветер все так же колени обхватывал,И в проспектах рыдали дожди.

— Здорово! — закричали, захлопали, засмеялись за столом.

— А почему бы вам, — сказал Василий Антонович, — не писать и не публиковать острых пародий на мещанские стихи, не бороться с литературным мещанством оружием смеха? Это сильное оружие. Более сильное, чем оружие административных мер. Мне рассказывали, что в Польша в тридцатые годы, или перед тридцатыми годами, бурно расцветала обывательская литература, в прогрессивных кругах ее называли литературой «для горничных». Эта наводнившая книжный рынок литература очень беспокоила передовых польских писателей. Но поделать с нею они ничего не могли. И вот одна из писательниц, из прогрессивных писательниц, решилась на такой шаг. Она написала книгу, как бы сгусток, концентрат, эталон, что ли, литературы «для горничных». Остроумно, талантливо высмеяла, высекла и самих сочиняющих для мещан, и их продукцию. И что вы скажете! Говорят, что это сыграло огромную роль. Над литературой «для горничных» даже сами горничные смеялись.