Пока бьется сердце - Иван Поздняков

А в блиндаже, где находится перебежчик, душно. Чугунная печка раскалена докрасна.

Командир батальона майор Бойченков разговаривает с перешедшим в плен без переводчика. В нашу дивизию Бойченков прибыл недавно. Это бывалый кадровый командир, культурный и образованный человек. Дрался в Испании в Интернациональной бригаде, хорошо знал Матэ Залку — генерала Лукача. За бои в Испании награжден орденом Боевого Красного Знамени. Майор Бойченков невысок ростом, худощав. У него смуглое лицо, живые черные глаза, пышные волосы, заметно тронутые сединой. Движения энергичные, голос богат интонациями, он выдает темпераментный, горячий характер.

Тут же, в блиндаже, находится и старший политрук Кармелицкий. Теперь он — комиссар полка. На эту должность назначен недавно, вместо бывшего батальонного комиссара, направленного в тыловой госпиталь по болезни. Новый комиссар пришелся всем по душе. В полку Кармелицкого уважают, как человека неробкого десятка, энергичного и волевого. С его приходом на новую должность многое изменилось в лучшую сторону. Живее и расторопнее начали действовать хозяйственники полка, подтянулись бойцы, командиры и политруки рот, оживилась воспитательная работа.

Командир батальона внимательно слушает Макса Винтера. А тот говорит, говорит.

— Мне надоела война. Будь она проклята! Будь проклят фюрер! Он — несчастье для Германии. Это он ввергнул нас в ужасную драку, в страшный поход.

— И все думают так, как солдат Макс Винтер?

За стеклами очков часто моргают близорукие голубые глаза немца. Макс Винтер не находит ответа, что-то раздумывает:

— Точно вам не отвечу, господин офицер, — наконец отвечает он на вопрос. — Мы, солдаты, боялись говорить о политике, каждый опасался доноса.

— Здорово вас напугали, — замечает Бойченков.

Макс Винтер разводит руками:

— Приходится бояться. Попадешь к гестаповцам — не поздоровится.

— Скажите, а в селе, откуда пришли вы, есть мирные жители? — спрашивает командир батальона.

— Мирное население угнано недавно, дня три назад. До этого наш командир батальона, он же комендант села майор Рихтер, расстрелял несколько человек, заподозрив их в связях с партизанами. Это не человек, а зверь. Его ненавидят даже офицеры. Со всеми груб и жесток, нелюдим. Сутками сидит взаперти в доме и хлещет коньяк. Недавно по его приказанию была расстреляна старая женщина за то, что нашли в доме фотографию ее сына, одетого в форму русского офицера.

Глаза майора Бойченкова впиваются в перебежчика.

— И вы знаете, где она жила?

— Так точно. Дом на краю села, у старой липы.

Командир батальона расстегивает воротничок шевиотовой гимнастерки, тяжело дышит, руки, положенные на стол, заметно дрожат.

— Вы видели в лицо эту женщину?

— Видел мельком, когда ее, избитую и окровавленную, волокли в комендатуру. Я тогда получал продукты для своей роты, поэтому находился в селе и был свидетелем этой ужасной сцены.

Бойченков показывает перебежчику фотоснимок пожилой женщины.

— Она?

Зубы немца снова начинают отстукивать отчаянную дробь. Наконец он произносит еле слышно.

— Да, это она.

На командире батальона нет лица. Притихли и мы, пораженные вестью. Каждый солдат в батальоне знал, что их командир воюет в родных краях, что батальон занимает оборону как раз у села, где родился и вырос Бойченков, что в этом селе живет его мать.

Перебежчика вывели из блиндажа. Сидим притихшие. Старший политрук Кармелицкий ожесточенно трет массивный подбородок, потом поднимается во весь свой огромный рост и кладет на плечо комбата такую же огромную руку.

— Утешать тебя не собираюсь, да и не поможет горю мое утешение. Скажу только: крепится надо, Николай…

На скулах командира батальона заиграли узловатые желваки. Пальцы рук нервно барабанят по столу. Но вот Бойченков провел ладонью по лицу, точно смахивая невидимую паутину, привстал из-за стола.

— И буду крепиться, Виктор, — произносит он тихим, глуховатым голосом. — Беде не поддамся. Воевать надо, крепко воевать, чтобы смести, уничтожить эту фашистскую нечисть. На одной земле нам нет места с ней…

Он застегнул ворот гимнастерки, поправил ремень и приказал снова ввести перебежчика.

Макс Винтер стоит навытяжку и без запинки отвечает на вопросы, которые ему задают. Вопросы лаконичны. Какая дивизия занимает оборону на этом участке? Где расположены штабы? Сколько орудий поддерживают пехоту? Каково настроение солдат? Какова система огня?

— Вы отвечаете очень быстро. Может быть, все эти сведения — липа?

— За них я ручаюсь.

— И вы не стыдитесь, что сообщаете нам все?

— Я ненавижу наци, ненавижу Гитлера, и мое желание одно — пусть скорее полетят все они к черту в котел.

— Почему же ваша ненависть не прорвалась раньше, не повела вас на борьбу с фашизмом?

— В этой большой игре мы только статисты, маленькие люди, от которых ничто не зависит.

— Лжете вы, Макс Винтер, — громко и сердито заговорил Кармелицкий. — Подобными рассуждениями вы хотите замаскировать свою трусость, которую проявляли до этого. В том, что Гитлер пришел к власти, повинны и вы. Настоящие немцы в восемнадцатом году делали в Германии революцию, они боролись и против Гитлера, гибли в концентрационных лагерях.

— Погиб в лагере и мой отец, — тихо сообщил перебежчик.

— Вот как?! Отец погиб за то, чтобы преградить путь фашизму, а сын воюет в армии Гитлера…

— Поэтому я и перешел к вам, чтобы не быть солдатом этой армии.

— Может быть, вы перешли, чтобы спасти свою шкуру, отсидеться в тылу и остаться в живых?

Вопрос Кармелицкого заставил Макса Винтера вздрогнуть. Немецкий солдат выпрямился, на его бескровных щеках выступил румянец, в голубых близоруких глазах растаял ледок безнадежности, они приобрели осмысленное выражение.

— Нет, господин офицер, я не затем перешел. Об этом я не думал. Я перешел к вам не в плен и не считаю себя вашим пленником. Я перешел, чтобы драться против того, что ненавистно мне, что идет против моих понятий о гуманности и справедливости. Я хочу и буду бороться.

— И как вы представляете эту борьбу?

— Прошу дать мне оружие, я буду драться бок о бок с вашими солдатами.

— Этого не разрешат нам сделать международные соглашения о военнопленных. Кстати, у нас солдат хватает…

— Но я не считаю себя вашим военнопленным. Я перешел добровольно. Я хочу бороться с фашизмом по мере моих сил. Я готов выступать в передачах для немецких солдат, хочу говорить своим товарищам правду о войне.

— А вы не боитесь, что ваши родные и близкие могут подвергнуться репрессиям? Гестаповцы никому не прощают такие дела.

— В Германии у меня осталась жена и ребенок. Конечно, их могут бросить в концлагерь. Мне больно сознавать это, но борьба требует жертв, и я готов на такие жертвы.

— Пожалуй, вам и впрямь следует выступить в передаче для немецких солдат, — произнес комиссар полка, обращаясь к перебежчику на его родном языке.

— Тогда составьте текст, я готов его зачитать! — воскликнул Макс Винтер.

— Вот этого как раз мы и не сделаем, текста никакого не будет, — улыбнулся Кармелицкий. — Будете говорить своими словами, то, что подсказывает вам ваша совесть.

Макс Винтер подтянулся.

— Я согласен на это, — бодро ответил он. — Да, я буду говорить о том, что волнует меня, что чувствую не только я, но и многие, кто сидит сейчас там, в окопах.

Вечером из мощного репродуктора полетели в сторону немецкой обороны призывы:

«Солдаты, мои друзья! Я, Винтер, рядовой первой роты, перешел к русским. Офицеры говорили нам, что русские пытают и уничтожают пленных. Это ложь! Не верьте офицерам! Русские обошлись со мной вежливо, по-человечески. А ведь они имели право убить меня, потому что я пришел на их землю как враг.

Мои друзья! Война, которую мы ведем, это позор и катастрофа для нашей Германии. Ее развязали фашисты. Боритесь с войной, с Гитлером. Переходите к русским, делайте все, чтобы приблизить конец проклятым наци, спасайте Германию!..»

Вновь наступила вьюжная, холодная ночь. На рассвете, когда на фронте обычно стоит тишина, залаяли немецкие пулеметы, взвились в небо ракеты, выхватив из кромешной тьмы нейтральную полосу и бегущие к нашим окопам две человеческие фигурки. Они проваливались в снег, неуклюже махали руками, выбивались из последних сил, чтобы успеть благополучно добраться к нашим позициям. Они были уже близко.

Это были немецкие солдаты, которые слышали Макса Винтера. Но перебежчиков расстреляли немецкие пулеметы.

Весна на фронте

Все мы ждем прихода весны. Морозы надоели. За зиму мы успели промерзнуть до костей. А она была лютой и безжалостной.

Тяжело все время ходить в ватных брюках и в поддетой под шинель стеганой тужурке. Они делают человека неуклюжим, уродуют его внешне: шинели на спине топорщатся, и, кажется, что у каждого фронтовика-бойца вырос горб. Наше обмундирование приходится дезинфицировать, чтобы оградить себя от насекомых. Шинели, шапки, ватные брюки пахнут дустом, и этот запах преследует нас везде. Не помогают даже хвойные ветки, густо настеленные в блиндажах и землянках.