Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

* * *

Нютка не жаловалась.

Она плясала, схватив за лапы ошалелую кошку, дразнила Игнашку Неждана, учила его новым словам: «скоморох», «гусли», «свирель», щекотала, забыв о былой ревности. Просила у Еремеевны коричных коврижек, а потом принималась стряпать сама.

Вместе с Феодорушкой вечерами склонялась над цветными лоскутами, скручивала жгуты, перевязывала, плела косы, завязывала тесьму и кружева. Тряпичницы выходили задорными, яркими, живыми, похожими на Нютку. Младшая сестрица хлопала в ладоши от радости – тихонько, чтобы никому не мешать, и в горнице появлялись все новые девицы, барыни и даже пара мужиков в льняных портах.

Аксинья словно обрела новую дочь, что казалась совершенством, но… Мать боролась с чернокрылой тревогой.

Сваты уехали с наилучшими пожеланиями и поклонами, ничего внятного Лукерье не сказали. Они отговаривались молодостью жениха – шестнадцать лет, зеленый совсем; трудностями, утомительной дорогой. Да только ждали иного: оглашения помолвки, клятв и рядной записи.

– Не твоя судьба, – повторяла Аксинья дочке, гладила косы темного шелка и ловила всполохи в синих очах.

Чаще отпускала дочь в гости. От Лизаветы та возвращалась румяная, улыбчивая и, кажется, забывала о неудачном сватовстве. Они с матерью перебирали приданое, шили, мастерили, смеялись… Даже Лукерья присоединялась к их разговорам и нескончаемой работе, и в эти часы не звучали обвинения. Аксинья стелила мягко, Лукерья прятала колкие слова – ради радости синеглазой обе готовы были забыть о взаимной вражде.

* * *

Новые товары из Индеи, нападение на караван, шах Персии, что внезапно заболел и чуть не лишился престола, а потом ослепил сына, – Агапка Ибрагимов мог говорить часами.

Нютка перебирала щепки, пропитанные благовониями, Аксинья разглядывала большие розовые жемчужины – их привозили издалека. Они приятно холодили ладонь, переливались, прохладные, словно колодезная водица, а потом впитывали ее тепло и казались живыми. Скоро жемчужины украсят дочкин праздничный венец, он должен быть готов к гуляниям, скоро Масленица.

Перс грузно встал с обитого ярким сукном стула. Аксинья с тревогой наблюдала: каждое движение приносило ему боль. Постарел, погрузнел торговец – годы немилосердны.

– Хороша Сусанна. – Он наклонился к Аксинье, подмигнул. – Найдется еще жених, много заплатит за невесту.

Аксинья благодарно улыбнулась и не стала говорить о том, что на Руси за девку приданое дают, а не деньги требуют. У всякого народа свои пироги.

По Соли Камской – а то и, гляди шире, по всей пермской стороне – растекался слух, что дочка Степана Строганова отвергнута сватами, не убоявшимися свирепого родителя. Материнское сердце сжималось от обиды и боли, от гнева на паршивцев – того, что посмел порезать ее дитя, и того, что не оценил ее красоты и нрава. От страха: ужели судьба, суровая к потомкам Василия Ворона, готовила испытания для Сусанны.

– Пошлю слугу с новым снадобьем, – сказала на прощание Аксинья.

– Аллах помогает своим детям, – поклонился перс. – Но без твоих мазей, госпожа, не мочь.

За последние годы меж ними возникли особые отношения. Агапка привозил ей средства, что сложно добыть на базаре, продавал диковины, смешил и рассказывал о родных местах. Аксинья готовила снадобья для его больных ног и ценила иноземца. Могла бы назвать его другом, но строгий Степан напоминал: знай меру, ведьма, дружбу води только с бабами.

* * *

– Убью, сволочь!

Аксинья и Нютка вышли из лавки. Довольные, они прижимали к себе свертки, улыбались после приятного разговора с персом…

– Ай! – вскрикнула Нютка, когда прямо к ее ногам упали двое парней.

Они остервенело лупили друг друга кулаками, кричали, уворачивались, сплевывали кровавые сопли. Вокруг собралась толпа, любопытные подбадривали драчунов, отскакивали, смеялись.

– Разнимите их, – попросила Аксинья казаков, а те, словно только и ждали этих слов, живо подскочили к парням.

С трудом угомонили ловкие руки, брыкастые ноги и строптивые головы. Черноволосый, с кудрями и пригожим лицом, сопротивлялся до последнего, вертелся в руках казака, словно уж на сковороде, повторял: «У, достану тебя, вражина».

– А все ж мать у тебя меченая, – ответил второй, с волосами светлыми, словно лен. Корчил рожи, да только и ему изрядно досталось.

Аксинья приглядывалась к черноволосому: то ли сердце екнуло, узнавая, то ли померещилось ей. Что-то в повороте головы, в голосе, в кудрях…

– Сыночек, да что же ты! А ежели бы убили? – Из толпы выскочила мать, оттеснила казака, прижала к груди темную голову, не думая о красных реках, что текли по лицу сынка.

Одутловатая, полная, в однорядке[31] из выцветшего сукна, в старомодной кике и старых сапожках, она знавала лучшие времена.

Аксинья замерла.

– Пожалуюсь на тебя, паскудник! – Разъяренная мать грозила кулаком белоголовому, а тот не стал ждать расправы и скрылся в толпе.

Люд расходился, забава закончилась. Нютка уже дергала за рукав, шептала настырно: «Пора домой», точно без нее не вспомнить.

– Спасибо вам, добрые люди. – Баба поклонилась казакам, а те показали на Аксинью, мол, ее благодари.

Наконец мать отпустила сына. Тот долго и громко сплевывал кровь, вытирал ее рукавом и шмыгал, словно мальчонка, сопел, боясь, что кто-то заподозрит его в трусости. Молодой еще, лет пятнадцати – пух под носом только пробивается, глаза наивные…

– Ну, здравствуй, давно не виделись, – кивнула баба Аксинье. И сквозь сжатые зубы продолжила: – Спасла сынка моего, за то спасибо.

* * *

– Хрустит. Ежели сломан, долго болеть будет. – Знахарка осторожно касалась синяков, что щедро разлились по лицу, накладывала мазь из чеснока и ободряюще поглаживала его по руке.

– А, на мне все быстро заживает, – храбрился парнишка. Растягивал рот в улыбке и тут же морщился: досталось ему знатно.

Он робел, разглядывал богатое убранство, ковры и поставцы с посудой, но держался так, словно ему все нипочем. Одутловатая мать сидела в углу, встревоженная наседка, изредка кудахтала. Нютка завела речь про сундуки с приданым и высокие каблуки, та нехотя поддакивала, а сама не сводила настороженного взгляда с Аксиньи. Точно та собиралась укусить ее сынка.

Раны промыты, кровушка вороновская остановлена, разговоры иссякли…

– Пора нам. – Баба вновь поклонилась и тяжело встала с лавки, оправила сарафан, облепивший широкие бедра.

Полное лицо ее безобразило красно-коричневое пятно, грузность и невзгоды состарили раньше времени. Ежели Аксинья не спросит, не оставит на трапезу, не забудет про обиды, так и уйдут родичи – и вновь на долгие годы.

– Софья, вечером поедете, – сказала властно, словно барыня. А они возражать не стали.

Служанка накрыла хороший стол: рыбная похлебка, каша двух видов, пироги с осетриной, мазуня[32]. Васька ел так, что трещало за ушами. Аксинья испугалась, как бы ему не стало худо. Она знала, что такое го- лод…

После Нютка уже болтала с двоюродным братцем, игриво звенела сережками. Они испросили разрешения и вышли во двор, а следом потянулась вся детвора – приемыш Игнашка, спокойная Феодорушка и Онисим, никогда не упускавший возможности порезвиться.

За окном звенел смех, кричали: «Догони, ай, догони», «Прячьтесь, гуси-лебеди», а в горнице тенетами висела тишина.

Многое пролегало меж ними, Аксиньей Ветер и Софьей Вороновой, вдовой Федора.

Босоногая дорога до старицы Феодосии и надежда на чудо. Дружба, что казалась крепче льняного полотна. Софья вышла замуж за Федора, Аксиньиного братца, и счастье поселилось в их избе. А еще народился кудрявый карапуз Васька.

Беды часто уносят дружбу и родственную приязнь. В черные дни люди ищут всяк свою корысть. Софья убежала из вороновского дома, где пахло лишениями, обрела защиту у мельника Порфирия