Ведьмины тропы - Элеонора Гильм

– Вижу, не бедствуешь, – наконец раскрыла рот Софья. – Хоромы, стол богатый… Слыхала, откуда все.

Аксинья кивнула и отгрызла нить. На венец ровными лучами ложились жемчужины, пора нанизывать бисер… Она вдела нить в иголку и лишь потом поглядела на невестку. Постарела, даже зависти в глазах нет – лишь бесконечная усталость.

– Как Порфирий поживает? – спросила, чтобы не плодить молчание.

– Уж год умер. На мне Васька и две дочки. А брат его отобрал мельницу. Всю жизнь завидовал Порфише, и вот теперь…

Софья глядела на икону Божьей Матери – рассказывала ей, а не знахарке, грешнице, проклятой Аксинье, которую Небеса отчего-то баловали. Жилось бабе и правда несладко: мужнин брат забрал мельницу, дом, сундуки с добром, даже прялку да веретенца. Знал, вдова и недоросль не смогут дать отпор. Софья жаловалась старосте, просила подмоги у мира[33], в Соль Камскую приехала, чтобы отдать последние копейки дьяку и писать грамотку Максиму Яковлевичу Строганову.

Дочки болели, Васька дрался с обидчиками своими и материными. Развалюха, куда поселил их родич, протекала, корова околела от бескормицы…

Софья не рыдала, не просила о милости, не валилась на колени, не взывала к заступнице. Иная бы на ее месте давно порог дома обивала, повторяла: «Золовушка милая, помоги», и надеялась на разрешение всех несчастий. Шутка ли – родственница так близко к Степану Строганову, грех не воспользоваться.

За то Аксинья поневоле испытывала уважение: и сама бы так поступила. Она не проронила ни слова, слушая Софью, только кивала, нанизывала бисер на тонкую нить, укладывала ее замысловатым узором, представляла милую дочь в новом венце.

– Пора нам, – прохрипела Софья. Видно, все ж слезы вылились на божий свет.

Васька на прощание долго обнимал тетку, дурашливо, небольно дергал за косы Нюту, пел «воробушки мои» довольным детишкам.

Аксинья расцеловала племянника на прощание, подарила новые сапоги и отрез сукна. Софья зыркнула на нее, но слова против не сказала. Нужда и гордецов приучает выю склонять.

После встречи с братцем грустинка в Нюткиных синих глазах ушла.

– Матушка, знаешь, что Васька мне сказал? – не выдержала она.

– Что-то доброе, – улыбнулась мать.

– Ежели парень не слепец, так разглядит меня и рад будет женой назвать. И это, – она коснулась отметины на щеке, – вовсе не портит.

Аксинья уже сказала Третьяку, что надобно сделать, а слова дочкины лишь заверили ее: все правильно. Обиды старые лелеять – диавола кормить.

7. Овраг

Отчего-то этой зимой Аксинья не могла обрести покой.

Болезнь младшей дочки, отъезд Степана, бесконечная тревога, немощь старого Потехи, родичи, вынырнувшие из бурной реки прошлого, сваты, что отвергли Сусанну… Она только успевала утихомирить сердце, и вновь судьба посылала что-то, требовавшее ее вмешательства, раздумий, снадобий, слез и ночного вздоха: «Доколе, Господи!» На смену холодам вдруг пришло тепло, возмущенно таял серый снег, обращался в лед, и посреди странной хмури Аксинье было еще маетней.

Сейчас она сидела с Феодорушкой, яркие лоскуты в руках обращались в рубашку и юбку, льняная кудель вспучивалась полной грудью, а ленты отвлекали от тягостных дум. Дочка плела косицы из светлой пряжи – какая девка без них, пусть и тряпичная. Иногда просила мать поглядеть, все ли ладно, и вновь погружалась в работу.

– Люди Максима Яковлевича остановились на ночлег, – сообщила Еремеевна таким голосом, что Аксинья прервала работу и поглядела на служанку. – Дуня унесла хлеба, кваса. Окорок целый – оголодали в дороге, бедолаги.

Аксинья удержала вопрос, знала, что Еремеевна скажет о том, что тревожит ее. За эти годы они стали словно родные – об одном думали, одними словами говорили.

– С ними тот… – Старуха негодующе затрясла щеками. – Тот, что Нютку порезал. И глядит предерзко, да-а-а…

Аксинья уложила младшую дочь в постель. Ручонки той крепко сжимали новую мотанку, что еще хранила тепло материных рук.

– Богородица, отведи беду от головы Сусанны, – словно позабывши все молитвы, шептала то, что томило, о чем боялась и думать, а вот оно – пришло.

Илюха, сын Семена Петуха, несуразный мальчонка, ночевал под крышей строгановских хором, обшаривал наглыми глазами стены. А утром он встретит ненаглядную синеглазку, и мать будет ходить за дочкой след в след.

* * *

Не было несуразного мальчонки с узкими плечами и непомерно крупным кадыком. Не было.

Пред Аксиньей стоял ловкий парень – не в отца пошел – с лицом, загоревшим до красноты, с мускулами, что бугрились под рубахой. За пояс заткнута сабля, развязный вид, какие-то шутки и слишком громкий смех. Мал еще, не знает, что мужчины выказывают смелость по-иному.

– Здесь, значит? – Она глядела на склонившуюся русую макушку.

Научили внешнему почтению, ишь, как быстро согнул шею…

Не уснула ненависть в Аксинье, не замерзла, не утекла в глинистую землю Соли Камской, подобно вешним водам.

– Матушка, матушка! – Феодорушка бежала через двор, оскальзываясь, так, словно гнались за ней гуси. – Матушка, Нюта меня выгнала, выгнала…

Аксинья подхватила на руки темноокое счастье в длинной рубахе, поцеловала разгоряченный лоб, прошептала что-то успокаивающее. Ежели ее мирное дитя так бежало, значит, старшая сестрица и правда что-то неподобающе сотворила. Она и забыла про окаянного, что стоял рядом, вся обратившись к Феодорушке.

Кто-то прочистил горло, да громко, и Аксинья встретилась глазами с сыном Семена. Услыхал про Нютку и встрепенулся весь, точно кобель перед… Она не закончила мысль свою, облившись потом. Лишь тот, у кого есть дочь на выданье, поймет ее страх.

– Здоровья тебе, – вновь склонился Илюха.

Аксинья оглянулась, пытаясь уразуметь, кого он приветствует. И лишь потом поняла: ее трехлетнюю дочку, что испуганно спряталась на материной груди.

Надо было опускать кнут на его спину! Опускать, опускать, пока не издохнет.

* * *

Глаза постоянно следили за ней: круглые глаза Еремеевны, счастливые Дунины, ищущие Манины, злые материны. Отчего ее считают такой дурой?

Нютка злилась все больше и нарочно ходила мимо казачьих клетей, а взор ее застилало что-то багряное. Она занимала себя как могла. Сидела у изголовья бедного Потехи, старик слабел и терял остатки разума. Бегала наперегонки с детворой. Напрашивалась в гости к Лизавете…

Да мало толку.

Не раз и не два видела Нютка издалека казачка в красных портах, плечистого, незнакомого. Он таскал тюки, рассказывал шутки и громко смеялся, бился на саблях с товарищами, понарошку, да все ж с таким напором и криком, что шибче билось сердце. Нютка, казалось, даже могла узнать его клинок по звуку. Она трогала свою иссеченную щеку, вновь и вновь проводила по бугорку, словно так могла его сгладить, уничтожить – как и память свою.

– Нюта, ты не седишься?

Младшая сестрица забралась на лавку, кряхтя, точно медвежонок. Ее ножки в красных башмачках потешно торчали в воздухе. Подол задрался, и Нютка оправила его, словно это Феодорушка должна была скрывать ноги от мужского взора.

– А-а-а?

– Да я и не собиралась, – фыркнула Нюта. – Ты чего ж, кроха, удумала?

– Седишься, – упрямо повторила сестрица, словно решила действительно рассердить старшую.

Когда-то Нютка отчаянно ревновала, обнаружив, что у родителей появилось новое дитя. Сморщенное, оно вопило и отвлекало матушку от дел. И от Нютки. Зачем новая дочка нужна? Столько хлопот и возни вокруг существа, что не умеет