Домби и сын - Чарльз Диккенс

Во всю жизнь ни разу не видала она его лица свободнымъ отъ какойто дикой угрюмости, близкой къ негодованію. Вездѣ и всегда отражался на немъ этотъ дикій отпечатокъ, и при взглядѣ на него, Флоренса невольно потупляла глаза, и всякая надежда замирала въ ея сердцѣ передъ этимъ суровымъ, отталкивающимъ, нелюдимымъ взоромъ. Но теперь… первый разъ теперь это лицо было свободно отъ облака, омрачившаго всю жизнь отверженнаго дѣтища. Тихая, спокойная ночь отражалась на немъ, и, казалось, онъ заснулъ, благословивъ наиередъ свою дочь.

Пробудись, чудовищный отецъ! Пробудись теперь, чопорный варваръ! Время летитъ быстро, и часъ идетъ сердитою стопою. Пробудись!

Никакой перемѣны на лицѣ. Его неподвижное спокойствіе напомнило наблюдавшей дѣвушкѣ милыя лица, которыхъ уже нѣтъ. Вотъ какъ бывало смотрѣли они, такъ и онъ бы могъ смотрѣть! A почемъ знать? можетъ, и придетъ пора, когда она, бѣдная сиротка, встрѣтитъ ласковый взоръ отца, и когда вмѣстѣ съ тѣмъ прояснѣютъ пасмурныя лица всѣхъ, окружающихъ м-ра Домби. Какъ скоро наступитъ это блаженное время, ему, конечно, не будетъ тяжелѣе оттого, что теперь хотѣлось бы ей сдѣлать, a она — Боже мой — какъ она была бы счастлива!

Она ближе подкралась къ его постели и, притаивъ дыханіе, тихонько поцѣловала его въ щеку. Потомъ она осмѣлилась даже на короткое время положить свое лицо подлѣ его головы и обвить рукою подушку, на которой онъ лежалъ.

Пробудись, обреченная жертва, пока дочь твоя близко! Время летитъ быстро, и часъ идетъ сердитою стопою. Вотъ уже онъ шагаетъ въ твоемъ домѣ. Пробудись!

Она мысленно молилась Богу, чтобы онъ благословилъ ея отца и смягчилъ его сердце, если можно; a если нельзя, то чтобы онъ простилъ ему его вину и простилъ ей самой ея молитву, быть можетъ, безразсудную. Потомъ, взглянувъ еще разъ на спящее лицо, она робко прокралась изъ комнаты и незамѣтно прошла назадъ мимо дремавшей ключницы.

Спи теперь, м-ръ Домби, спи спокойно, сколько хочешь и можешь! Но ты проснешься, чудовищный отецъ, и благо тебѣ, если тотъ же взоръ, исполненный любви и грусти, встрѣтитъ твое пробужденіе!

Тоскливо и болѣзненно сжималось сердце Флоренсы, когда она опять взбиралась наверхъ. Спокойный домъ, казалось, сдѣлался еще угрюмѣй и мрачнѣй. Общее усыпленіе среди глубокой полночи имѣло для нея торжественность смерти и жизни. Таинственность ея собственной поступи усугубляла стѣснительный ужасъ ночи. Ея ноги дрожали, подкашивались, и она не смѣла пройти въ свою спальню. Отворивъ двери гостиной, куда прокрадывался черезъ сторы блѣдный свѣтъ луны, она сѣла подъ окномъ и смотрѣла на безлюдную улицу.

Вѣтеръ уныло завывалъ передъ окнами сонныхъ домовъ. Фонари блѣднѣли и дрожали, какъ будто отъ стужи. На высокомъ небѣ мерещилось что-то такое, чего нельзя назвать ни мракомъ, ни свѣтомъ, и ночь, чреватая зловѣщимъ предчувствіемъ, безпокоилась и дрожала, какъ нечестивецъ, испускающій въ предсмертныхъ судорогахъ послѣднее грѣшное дыханье. Было пасмурно, очень пасмурно, a Флоренса чувствовала какую-то враждебную антипатію къ другой погодѣ.

Ея прекрасная мама не заходила въ этотъ вечеръ въ ея комнату, и вотъ почему, между прочимъ, она такъ долго не ложилась въ постель. Томимая сколько общимъ безпокойствомъ, столько и пламенной жаждой съ кѣмъ-нибудь поговорить, чтобы разрушить эти страшныя чары молчанія и мрака, Флоренса направила свои шаги къ той комнатѣ, гдѣ спала Эдиѳь.

Незапертая дверь легко уступила усилію слабой руки. Комната была ярко освѣщена, и Флоренса чрезвычайно изумилась, увидѣвъ, что ея мать, раздѣтая только вполовину, сидѣла подлѣ камина, гдѣ искрился и хрустѣлъ перегорѣлый пепелъ. Въ ея пламенѣвшемъ взорѣ, обращенномъ на потолокъ, ея лицѣ, въ манерѣ, съ какой она облокотилась на ручку креселъ, во всей ея фигурѣ, Флоренса увидѣла такое гордое выраженіе, которое привело ее въ трепетъ.

— Мама! Что съ вами?

При звукѣ этого голоса Эдиѳь быстро вскочила съ мѣста и взглянула съ такимъ страннымъ изумленіемъ, что Флоренеа испугалась еще болѣе.

— Мама, милая мама! что съ вами? — повторила Флоренса, поспѣшно подвигаясь впередъ.

— Мнѣ нездоровилось, — сказала Эдиѳь, продолжая смотрѣть на нее тѣмъ же страннымъ образомъ. — Мнѣ грезились дурные сны, мой ангелъ.

— Тогда какъ вы не ложились въ постель, мама?

— Сны наяву. Полугрезы, гадкіе призраки… Ты не понимаешь, мой ангелъ.

Черты ея лица постепенно приняли ласковое выраженіе, и, когда Флоренса бросилась въ ея объятія, она спросила съ нѣжностыо:

— Но что сдѣлалось съ моей птичкой? Чего здѣсь надобно моей птичкѣ?

— Мнѣ грустно, мама. Сегодня вы не заходили ко мнѣ, и я не знаю, что тамъ съ папенькой…

Флоренса остановилась.

— Поздно теперь? — спросила Эдиѳь, лаская кудри дѣвушки, разсыпавшіяся по ея лицу.

— Очень поздно, мама. Уже свѣтаетъ.

— Свѣтаетъ?! — съ изумленіемъ повторила Эдиѳь.

— Что вы сдѣлали съ вашей рукою, маменька? — спросила Флоренса.

Эдиѳь быстро отняла руку и взглянула съ какимъ-то страннымъ испугомъ на робкую дѣвушку. Вскорѣ, однако, она оправилась и сказала:

— Ничего, мой ангелъ, ничего. Ударъ… царапина… О Флоренса, милая Флоренса!

И грудь ея волновалась, и горькія слезы полились изъ ея глазъ.

— Что мнѣ дѣлать, мама?… о, скажите, милая мама, что мнѣ дѣлать? Неужели мы не будемъ счастливѣе? Неужели я не могу помочь? Неужели нѣтъ никакихъ средствъ?

— Никакихъ! — отвѣчала Эдиѳь.

— Увѣрены ли вы въ этомъ, милая мама? Неужели все и навсегда останется такъ? Если бы теперь, несмотря на ваше запрещеніе, я высказала, что y меня на душѣ… вы не станете бранить меня, милая мама, не станете?

— Безполезно, мой другъ. Это ни къ чему не поведетъ. Я сказала, что мнѣ грезились страшные сны. Они могутъ воротиться опять, и ничто ихъ не измѣнитъ!

— Я васъ не понимаю, — сказала Флоренса, устремивъ глаза на ея взволнованное лицо, которое теперь, казалось, принимало мрачное выраженіе.

— Грезилась мнѣ гордость, безсильная въ добрѣ, всемогущая въ злѣ, гордость, пропитанная желчью, накопившеюся въ продолженіе многихъ годовъ, гордость, подавившая грудь, гдѣ она гнѣздилась сознаніемъ глубокаго униженія, и никогда не одушевлявшая ее рѣшимостью избѣгнуть поводовъ къ этому униженію и сказать въ свое время: "этого не должио быть!" И видѣла я спутниковъ этой гордости, тащившихся по ея пятамъ съ крикомъ и проклятіями, и имя этимъ спутникамъ — самопрезрѣніе, ожесточеніе, гибель.

Она не смотрѣла болѣе ма Флоренсу и продолжала такъ, какъ будто разговаривала сама съ собой.

— И грезилось мнѣ окаменѣлое равнодушіе, которое родилось отъ этого самопрезрѣнія. И вотъ оно, обхвативъ желѣзными когтями свою жертву, ведетъ ее впередъ и впередъ по горячимъ углямъ, ведетъ до самаго алтаря по мановенію дрожащей, дряхлой и безстыдной материнской руки! О мать моя, мать моя! встрепенутся ли грѣшныя кости твои въ глубинѣ могильнаго склепа!

Ея глаза налились кровью, и рука съ грознымъ жестомѣ протямулась къ камину.

— И грезилось мнѣ, что подлая, презрѣнная нога попираетъ эту проклятую гордость при ея первомъ усиліи поднять голову. И вотъ она затоптана, изранена, опозорена, и цѣлая стая борзыхъ собакъ ждетъ мгновенія, чтобы вцѣпиться въ нее острыми клыками. Но еще барахтается истерзанная жертва и не хочетъ уступить. Она встаетъ, должна встать, она не можетъ не встать; и пусть милліонъ проклятій разразится надъ извергомъ, который осмѣлится явиться предъ ней со своимъ презрѣннымъ вызовомъ!

Она судорожно сжала трепещущую руку молодой дѣвушки и, прижавъ ее къ своей груди, успокоилась мало-по-малу.

— О Флоренса! — сказала она. — Мнѣ казалось сегодня, что я съ ума сойду!

И склонивъ свою гордую голову на шею сироты, она горько заплакала.

— Не оставляй меня, мой другъ! Будь подлѣ меня! Вся моя надежда лишь въ тебѣ одной! О, не оставляй меня!

Эти восклицанія много разъ повторялись.

Скоро она успокоилась и, проникнутая материнской нѣжностью, сжалилась надъ слезами Флоренсы и надъ тѣмъ, что она принуждена бодрствовать въ такіе неурочные часы. Разсвѣтъ между тѣмъ съ своимъ блѣднымъ, безстрастнымъ лицомъ уже смѣло заглядывалъ въ окна. Эдиѳь взяла ее на руки, положила на постель и, усѣвшись подлѣ, уговаривала ее заснуть.

— Ты устала, мой ангель, ты несчастна! Тебѣ нуженъ покой.

— Сегодня я точно несчастна, милая мама. Но и вы также устали, и вы несчастны.

— Да, но не теперь, когда ты спишь подлѣ меня.

Онѣ поцѣловались, и Флоренса мало-по-малу погрузилась въ тихій сонъ. Ея лицо сохранило задумчивое выраженіе, и рука во снѣ часто прижималась къ Эдиѳи, но съ какою-то робостью, какъ будто этимъ движеніемъ она боялась оскорбить отца. Казалось, она старалась помирить ихъ обоихъ и показать, что любитъ ихъ обоихъ, но не знала, какъ это сдѣлать. Такъ и во снѣ тревожное состояніе духа отразилось на ея печальной фигурѣ.