Восстание - Юрий Николаевич Бессонов

Он подошел к двери, накинул на плечи полушубок и вышел на улицу.

На небе уже горели частые звезды. Там и тут светились рыжеватые огоньки деревенских изб.

Тихон Гаврилович вводил лошадь в распахнутые ворота. Он покрякивал от мороза, посапывая и отдуваясь с таким усердием, словно это могло согреть его.

— Иди в избу, грейся, — крикнул Нестеров, спускаясь с крыльца, — я мерина приберу…

— А, Никита, — обрадовался Тихон Гаврилович. — Не забыл, понаведался… Только к чему из избы выскочил? Не дело гостю на этаком морозе с конем возиться, иди в тепло. Я сам мигом управлюсь. У меня не задержится — ать-два, и готово… Ты лучше Анюте скажи, чтобы чай грела. Беда холодно, хоть на печь садись. Шибко к крещенью гнет, мерин — и тот едва дюжит…

Никита затворил ворота за въехавшими во двор санями, но в избу не пошел, стал помогать Пряничникову распрягать лошадь.

Тихон Гаврилович в этот вечер был более обычного суетлив и разговорчив. Никита заметил, что от него пахнет самогоном.

— Или гостить к кому ездил? — спросил он, распутывая окаменевшую на морозе кожаную супонь.

— Гостить — ни у кого не гостил, а поднести — поднесли, — сказал Тихон Гаврилович, суетясь около саней. — Подсели попутчики и угостили…

— Вижу, что угостили, — сказал Никита.

— Сбрую-то в избу занести придется, — проговорил Тихон Гаврилович, то ли не расслышав слов Нестерова, то ли не желая их слышать. — Настыла, не дай бог, что камень сделалась…

Топчась на месте, Пряничников собрал в охапку хомут, шлею, вожжи и засеменил к крыльцу.

— Сделай, слышь, уважение, заведи мерина в стайку, — попросил он Никиту, обернувшись уже у дверей избы.

— Ладно, — сказал Никита.

Он завел мерина, привязал его к колоде и, бросив ему охапку сена, вышел снова во двор.

Идти в избу слушать полупьяную болтовню Тихона Гавриловича не хотелось, но идти было нужно, хотя бы для того, чтобы проститься с Анютой. Никита, как бы нарочно оттягивая время, медлил. Он обошел двор, проверил, хорошо ли прикрыты ворота, подтащил розвальни ближе к стайке, чтобы опереть о стену поднятые вверх оглобли, потом остановился у крыльца и долго смотрел в небо на разгоревшиеся звезды.

В селе было так тихо, что отчетливо слышался даже шорох подмерзающего снега.

Никита простоял до тех пор, пока холод не начал пронизывать полушубок, и вернулся в избу.

— Чо долго? — спросил Тихон Гаврилович. — Или мерин сдурел? С ним случается иной раз — вздыбит и шабаш, не идет в стайку. Резвости на грош, а уросу на алтын…

— Зашел, — нехотя ответил Никита. — Кто своей избе враг…

Анюта пристально посмотрела на Нестерова, может быть, поняв, что полупьяный отец сейчас неприятен ему.

— Садитесь, чай пить будем, — тихо сказала она и поднялась с лавки, чтобы подбросить углей в жаровню закипающего самовара.

Никита подошел к столу и сел против Пряничникова. Тот, млея после мороза в тепле избы, сидел, опустив голову, и исподлобья, будто обидевшись на что-то, глядел в угол.

— Что закручинился? — спросил Никита, желая сделать приятное Анюте и показать ей, что он не осуждает ее отца.

Тихон Гаврилович поднял голову, посмотрел на Нестерова грустным взглядом и вздохнул.

— Плохо, кругом плохо, куда ни кинь…

— Уж не так плохо, — сказал Никита.

— Куда, поди, хуже… — Тихон Гаврилович поднял брови, наморщил лоб и, почти до шепота снизив голос, сказал: — На Уральском фронте неустойка… Город Пермь наши сдали — сил недостает… Говорят, так ходом и отступают. Да и тут не легче…

— Что-что? Пермь сдали? — Никита в упор смотрел на Пряничникова, силясь понять, спьяна ли он болтает или в самом деле узнал что-то такое, чего другие еще не знали. — Откуда тебе это известно? Кто говорил?

— Кто вином поил, те и говорили, — сказал Тихон Гаврилович. — Попутчики…

Никита поднялся со скамьи и нетерпеливо сказал:

— Какие попутчики? Во хмелю они, что ли, болтали? Все рассказывай, все по порядку…

Он прошагал из угла в угол избы и с лицом решительным, даже злым остановился около Пряничникова.

Тихон Гаврилович молчал, растерянно глядя на Нестерова. Может быть, он понял, что известие о сдаче Перми гораздо важнее, чем думал сам, и собирался с пьяными мыслями.

— Ну, рассказывай, рассказывай же, — сказал Никита.

Анюта подошла к отцу, села рядом на скамью и, стараясь помочь его нетрезвой памяти, спросила:

— Где вы их, тятя, встретили?

— Да под самой Куварой, — сказал Тихон Гаврилович. — Версту не отъехал, гляжу идут двое… Один-то мужик куварский — Калистрат Рябов, а другого отродясь не встречал. «Подсади», — говорят. — «Почему нет, садитесь. В Черемухово путь держите?» — спрашиваю. «Нет, ближе ссадишь, говорят, на заимку мы идем. Может, знаешь Селиваниху? К ней за самогоном…»

— Что же, и ты с ними к Селиванихе ездил? — спросил Никита. — Там и угостили?

— Нет, я к Селиванихе не ездил. У них с собой самогон был. В пути выпили.

— Чудно, — сказала Анюта. — За самогоном ехали и самогон с собой везли…

Тихон Гаврилович беспокойно взглянул на дочь.

— И что же, у Калистрата Рябова коня своего да саней не стало, что пешим за самогоном в этакую даль отправился, — сказала Анюта. — Да еще с гостем… Мужик он, слыхала я, богатый…

— Постой, — прервал ее Никита. — Об этом потом… Рассказывай, Тихон Гаврилович, что же дальше было?

— Лежал, лежал на сене высокий-то мужик, потом достал из-за пазухи бутылку самогона, сами выпили и мне поднесли…