Грозное лето - Михаил Соколов

И генерал Жилинский ничего верховному главнокомандующему не сказал. Не отважился…

…Орлов счел для себя неудобным присутствовать в кабинете тотчас же, едва схватились союзники, и стоял в приемной у двери, да здесь было и прохладнее, хотя портьеры на окнах и на двери адъютант Жилинского уже снял и спрятал подальше, но голос великого князя был слышен во всем дворе, а не только здесь, в приемной, и Орлов не пропустил ни слова из того, что говорилось в кабинете. И думал: все это было бы хорошо и полезно, ваше высочество, если бы не было поздно. Ведь не успеет первая армия подойти к Самсонову, не станет Ренненкампф мчаться к нему очертя голову, ибо слишком увенчал себя лаврами, слишком растрезвонил об этом на всю Россию, и великий князь теперь ему — не велика гроза. Но… делать было нечего, и оставалось исходить из лучшего и надеяться.

Он так и сказал вслух, как бы разговаривая сам с собой:

— Да, надеяться. На господа бога. Ибо потеряно сорок восемь часов, два светлых дня для атаки!

Адъютант Жилинского оторвался от дел, посмотрел на него, как на больного, и спросил:

— Капитан, вы полагаете, что положение настолько…

Орлов досадливо ответил:

— Ничего я не полагаю, штабс-капитан. Я полагаю, что вы очень мудро поступили, сняв портьеры, пока великий князь находится в кабинете.

И, выйдя в коридор, закурил папиросу и зло повторил:

— Два дня ушло на сомнения, выяснения, размышления! Двадцать четыре светлых часа для атаки! Какая ужасная ошибка!

— А можно атаковать еще и две ночи, штабс-капитан, — услышал он впереди себя грубоватый низкий голос и механически повторил:

— Можно вполне. Но ведь не атаковали! — воскликнул возбужденно и поднял глаза: что-то знакомое послышалось в этом голосе.

И увидел штабс-капитана Бугрова.

— Николай! Родной, ах, как мне недоставало именно тебя! — воскликнул он и бросился обнимать Бугрова и радостно хлопать по спине.

А во дворе штаба увидел Марию и замер от радости необыкновенной. И вспомнил…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Это было словно вчера…

Степь пламенела от огоньков. Их было — видимо-невидимо: вишнево-красных, как зори, золотисто-желтых, как солнце, ослепительно белых, как снег, и даже лилово-синих, как васильки, и казалось, что они вот-вот вспыхнут фантастически-красочными жаркими сполохами, и они разольются из края в край до самого неба, как море, и испепелят и степь, и синие балки ее, и задумчивые дубовые рощи в низинах, и останутся людям одни огнища, черные, как сажа. Но огоньки не вспыхивали, а тихо и безмятежно мерцали холодным разноцветьем и игриво кланялись и так и сяк на легком ветре, будто солнечными своими нарядами похвалялись и не могли нахвалиться, и исподволь глазели, вглядывались в небесную синь, словно в зеркало, и все прихорашивались, приосанивались в упругой стати и девственно юной нежности, как бы к смотринам всех цветов готовились и боялись остаться в безутешном унынии и ненужности.

То пламенели тюльпаны, лазоревые цветки, краса и гордость и благоуханная свежесть неохватных глазу степей русских, воспетых в песнях и былинах, вселявшие богатырскую силу в отважных, пробуждавшие жизнь в падших духом, вызволявшие бедовавших. Сколько их тут расселилось, и где они начинались, а где кончались, и откуда пришли в эти бескрайние знойные шири — про то и в книгах не вычитать, и лишь дремучие старожилы с гордостью поведают: таких нет более нигде, даже за морями-океанами, потому что нет более нигде таких степей, такого раздолья, такого солнца, таких медовых запахов, от которых радостно кружится голова, которые наполняют сердце чувством светлым и дерзновенно-возвышенным и поднимают человека на деяния во имя прекрасного, как могучие крылья поднимают орла навстречу солнцу.

Еще жаворонки поднебесные, что парят здесь от утра до вечера, поведают в своих хрустально-звонких песнях об этих чудо-цветках, и непоседа ветер разнесет их по всему свету — песни лучезарной земли русской.

Гимн жизни.

Александр Орлов и сейчас еще, казалось, видел, как эти чудо-цветки собирала Мария — девически тонкая и грациозная в своем белом как снег платье с бесчисленными оборками-воланами, в кокетливой соломенной шляпке, из-под которой во всю спину спускались две золотые косы, в лаковых туфельках, таких нежных, что им впору было ступать по сцене театра, а не здесь, в степи, меж суслиных нор и байбачьих курганчиков, — и непрестанно восторгалась:

— Боже, что за прелесть! Какое раздолье, какие цветы! А воздух, воздух! Голова кружится, честное слово, и глаза разбегаются от этого дива. Я никогда ничего подобного не видела и не представляла, что степь может быть такой многоцветной и ароматной… Вы слышите меня, Александр? Что вы там сидите, словно половецкий хан, и все курите, курите? — звенел ее, как флейта, высокий голос.

— Я слышу, все слышу и рад безмерно, что вам понравилось в наших краях. Надеюсь, в следующий раз вы не заставите себя упрашивать приехать сюда вновь, — ответил Орлов.

Он сидел на древнем пне бывшей некогда груши, на пологом склоне размашистой, как розвальни, балки, усеянной цветами, курил тонкую папиросу и все время улыбался. Ему было приятно, что Мария согласилась посетить его родные края, — не хотела и отговаривалась всячески, когда ее приглашала Надежда, но согласилась в последнюю минуту, когда он пригласил ее, и вот сейчас была совсем рядом с ним, рукой подать, и он был счастлив смотреть на нее и любоваться ею сколько душе угодно.

Лишь однажды он так смотрел на нее и так любовался ею: на первом балу в Смольном, куда он, вместе с другими молодыми офицерами, был приглашен и приведен под командой на великую радость обитателей этого сверхаристократического заведения, мимо которого молодым людям только и дано было ходить на почтительном расстоянии и сладко посматривать, — не видно ли там, за решеткой-оградой, красавиц схимниц, заточенных в его бесчисленных теремах-кельях, как в пустынной обители?

Орлов и сам так думал и был приятно удивлен, увидев в Смольном обыкновенных девиц, похожих на курсисток, — жизнерадостных, и общительных, и суетливых, приветливо окружавших веселыми стайками едва ли не каждого офицера и неподдельно выражавших свой восторг, что молодые люди не забывают их и вот доставили им радость великую своим посещением, и считали этот час едва ли не самым важным событием в их утомительно однообразной закрытой жизни.

Орлов был заметней других — высокий, с отличной выправкой и мягкими манерами, с лицом смуглым от летнего загара, державшегося вплоть до весны, да еще с аккуратными темными усиками, обрамлявшими всегда розовые, со сдержанной улыбкой губы, да еще с глазами чуть-чуть задумчивыми и робкими — и был нарасхват: только пройдет в вальсе с одной дамой, как распорядительница бала, старшая классная дама, этак вкрадчиво подойдет к нему и многозначительно шепнет: «Вон ту пригласите, подпоручик, что скучает в гордом одиночестве возле второй колонны, баронессу. Или вон ту, возле третьей, графиню. Или…»

И Орлов приглашал, едва музыка начинала новый вальс, и кружился в его вихре почти механически, даже толком не рассмотрев даму и не спросив, приличия ради, о чем она задумалась, а как бы поддерживал, чтобы она не упала, и старался не приближаться к ней больше положенного. Когда же вальс кончался — чинно отводил ее на место, почтительно кланялся и, стукнув каблуками хромовых сапог, отправлялся на прежнее место, в угол зала, к друзьям.

И вдруг невесть откуда появившаяся Надежда подошла к нему, отвела в сторону и укоризненно напустилась:

— Ты невозможный бука и слепец, Александр. Пригласи же Марию, что стоит в окружении ваших офицеров, в самом лучшем бальном платье, не то ее Бугров замучит, — указала она в сторону, где в окружении офицеров и Бугрова стояла и улыбалась Мария.

— Но ее и без меня замучили, все время приглашают. Позволь мне лучше уж с тобой танцевать все время, как-никак мы земляки.

— Ах, ты, оказывается, не такой уж слепец! Тем лучше. Но смотри, ревновать стану, — погрозилась Надежда деланно сердито и, схватив его за руку, подвела к Марии и сказала: — Мария, вручаю тебе моего земляка, будущего генерала от артиллерии, Александра Орлова, который приглашает тебя на тур вальса, — сказала она наигранно весело и громко, так что все, кто был возле Марии, недоуменно переглянулись.

Орлов поклонился Марии, пригласил на тур и подал руку. И заметил: Бугров насупился, отошел в сторону и исчез за белыми мраморными колоннами.

Мария улыбчиво приняла руку Орлова и сделала кому-то знак.

— Маэстро, вальс! — кто-то приказал.

И по залу разлился чудесный вальс Штрауса.

Мария Глянула в лицо Орлову, и в зеленых глазах ее сверкнули озорные искорки.