Выше головы! - Расселл Джонс

Полная и широкоплечая Пандья Олберт в своём форменном бледно-зелёном комбо была похожа недозрелый фрукт. В действительность никакой незрелости не наблюдалось. Она была семидесятишестилетним старожилом: на «Тильду-1» прибыла до 141-го года, когда станция ещё не была достроена. Правда, на самой станции доктор пробыла несколько часов — практически сразу спустилась на планету. И оставалась здесь полвека, проверяя здоровье тэферов.

— Тебе выход в космос хотя бы раз устраивали?

Я покачал головой: когда-то я ненадолго туда высунулся, но это не считалось. Да и был я там считанные минуты, пока Чарли не сделалось дурно…

Вспомнив, что где я нахожусь — не факт, что доктор Олберт меня видит — вслух я произнёс:

— Нет, не довелось.

— Ну, тогда будем потихоньку-полегоньку. Биоритмы я тебе перестрою, поносишь инжектор, — на этих словах медицинский камилл защёлкнул мне на шее «ожерелье», и три плоских шприца сразу же присосались к коже над ключицами.

Было щекотно, я попытался почесать, но камилл мягко остановил мою руку. А потом зуд прекратился.

— Не геройствуй, — продолжала доктор Олберт. — Если тошнить начнёт или голова закружится — не стесняйся, иди внутрь. Помощи попроси — здесь понимают. Каждый побывал вот так, в первый раз…

— А вдруг я «крот»? — с беспокойством поинтересовался я. — Если я ни разу, то…

Она ответила мне басовитым смешком.

— Какой же ты «крот»! Мальчик мой, если ты был «кротом», то сразу бы в обморок хлопнулся. И наружу вообще бы не смог смотреть. А ты вон какой бодренький!

«Крот» — это значит «рождённый всю жизнь провести в норах». Так называли тех, кому не помогали ни лекарства, ни терапия. Впрочем, была в ТФ работа, при которой наружу можно было вообще не выходить: например, мониторинг в куполах на дне океана… Но обидно оставаться «кротом», когда другие проводят недели под открытым небом!

В многодневные вахты, нередко одиночные, уходили в основном биологи: лихенологи, бриологи и микологи. Сотни тысяч квадратных километров, на которых росли колонии лишайников, мхов и грибов, требовали непрерывного внимания. Альгологи, занимающиеся водорослями, базировались прямо на воде — на платформах, которые называли «тэва». А в куполах редко собиралась и четверть приписанных тэферов.

Конечно, приходилось передоверять работу ИскИнам. Но проблема состояла в том, что точного рецепта «как правильно» ещё не было — если он вообще мог быть. В отличие от упорядоченной и распланированной жизни на станции, с её точными критериями нормы, терраформирование было непредсказуемым по сути своей, как музыкальная импровизация. Даже цель — землеподобный мир — выглядела очень смутно, а в пределах одной жизни так вовсе малозначимой.

Но это никого не смущало. Шесть материков, не считая островов, полюсов и океанов, давали достаточно простора, чтобы попробовать всё, что уже известно, и провести свои эксперименты. Тем более руки были развязаны: каждую пару миллионов лет сюда прилетал астероид — достаточно крупный, чтобы стать точкой в развитии жизни. Всё откатывалось к простейшим, снова и снова. Пока не появились люди.

Люди изменили расклад. Начался спор Дозорных с шахтёрами — какой камешек просто распылить, а какой «съесть». За последние пятьдесят лет, прошедшие с основания станции, они нейтрализовали два крупных астероидных потока, не считая мелочи. Если бы то, что они успели совместно изничтожить, прорвалось на планету… После такой бомбардировки не осталось бы вообще ничего.

А теперь тут был мох, похожий на мех, разноцветные лишайники-цветы, хрупкие и очень живучие, грибные ниточки с шариками и воздух, которым можно было дышать — всего несколько минут. Грандиозное достижение!

На самом деле грандиозное. Пафос перестал задевать в тот момент, когда я раздвинул лицевые щитки шлема и сделал первый глоток воздуха. И понял, что Тильда — живая. Вокруг на сотни световых лет пустота, а здесь — жизнь!

В этом и состояла церемония посвящения. Когда я наконец-то смог выйти из купола под это высокое бескрайнее небо, мне разрешили открыть шлем и сделать несколько вдохов и выдохов. Воздух пах гнилью и тухлятиной с резкими химическими нотами, от которых тут же запершило в горле. И он был тёплым и очень влажным, как в душе.

Вокруг росли «вторичные экспериментальные посадки средней степени контроля» — клочковатый ковёр, по которому ползали оранжевые жукообразные камиллы размером с кулак. Они то и дело опускали толстые хоботки, чтобы взять образец интересного, и тихонько гудели, обмениваясь информацией.

Я задрал голову и увидел синее небо, замаранное лоскутками облаков — нечто очень высокое и тоже живое… Быстро вспомнив, что не следует «искать потолок», я постарался принять небо таким, каким оно было — бескрайним. Получалось с трудом. Смотреть из купола было проще…

— Ну, как? — Макс Рейнер стоял у входа в купол, приглядывая за мной.

Понадобилась неделя, чтобы я стал «настоящим тэфером». Впрочем, если по-честному, до «настоящего» было ещё очень долго! Однако «кротом» я точно не был. Значит, надо приступать к выбору профессии. «Интересно, кто захочет взять себе такого в подмастерья?»

Пора было возвращаться. Закрыв шлем, я медленно повернул назад. И пройдя половину расстояния, наконец-то расслабился. Я не спешил вернуться — вот что самое важно. Я не боялся оставаться в этой бесконечной высоте!

— Знаешь, я всё хотел извиниться… Ты уж прости, — тэфер заботливо отряхнул моё и без того чистое плечо.

На мне был новенький тэферский комбо — оливковый с узкими чёрными полосками, яркими шафрановыми манжетами и широким чёрным поясом. Предупреждающего знака на нём не было: не успели прилепить, а я и забыл. Рейнера это не волновало, конечно. Что характерно, логоса с камиллами — тоже.

— Я сразу хотел тебе сказать, но как-то не сложилось… Извини, что я не сразу прилетел.

На нём был серо-голубой домашний комбо с пятнами на левом боку. Я не представлял, где можно было измараться, чтобы нельзя было отстирать. Но если он так запачкался, что мешало одеться в чистое? Что-то чисто тэферское. Здесь только генерал ходил, как на параде. Остальные обходились без маркировки и плашек — принаряжались, только когда надо было на станцию.

— Представляю, что ты пережил в те три дня! — продолжал он.

— Три дня? — эхом повторил я, ещё не вникнув в суть его извинения.

— Много, я понимаю! — вздохнул Рейнер. — Я к шахтёрам мотался на Шестую, когда это всё с тобой случилось. Так что сразу прилететь никак не мог — далековато. А кого-то другого послать… Нет, лучше я.