Рассказы - Теодор Старджон

— Ну, ты сказал, что я… уникум. Чудо. Я стукнул кулаком по столу, да так, что все подпрыгнули, даже плачущая девушка, отраженная в зеркале. А больше всех Генри.

— Не-е-е-т! Я скажу тебе, кто ты. Ты — бесцветность, ты зануда, ты ничтожество! — Я неожиданно наклонился к нему, а он шарахнулся, как змея от соли, — Думаешь, это парадокс? Полагаешь, я сам себе противоречу?

— Не знаю, — губы его задрожали, но он через силу улыбнулся.

— Выпей, — я снова поднял бокал. — За паза, голубые и карие, за огонь, пылающий в них, не за тот, на котором варево, а за тот, что сжигает двоих.

— Нет, спасибо, — сказал Генри. Я осушил свой бокал.

— А теперь объясню, почему, называя тебя чудом и в то же время ничтожеством, я не считаю это парадоксом. — Понюхав его бокал, я поставил его на стол. — Ты начинал именно так, как я уже сообщил: ты был уникален, необычен и так далее. Но сам-то ты считал, что родился голым и беззащитным. И потому все время что-то приобретал — способность говорить, читать, писать. Ты приобрел какое-то образование, работу в магазине. Ты получил право голоса и этот… извини меня… костюмчик. И какими бы скромными ни были твои достижения, ты приобрел намного больше, чем имел, когда родился. Впрочем, пожалуй нет, с тех пор ты все время теряешь… Какого черта ты все время смотришь в ту сторону?

— Эта девушка плачет. Но я тебя слушаю.

— Да, слушай, я говорю все это для твоей же пользы. А она пускай плачет: в конце концов поймет, что слезами горю не поможешь. И перестанет.

— А почему она плачет, ты знаешь? Еще бы я не знал! Но сказал только:

— Пустое… На чем я остановился?

— Я все время теряю, с самого рождения, — послушно напомнил Генри.

— Именно. Ты растерял свой потенциал. Ты начал, имея способность делать все что угодно, а сейчас не можешь ни черта. Вот я, например, — я начал с того, что почти ничего не умел, а теперь могу почти все.

— Удивительно, — сказал Генри с чувством.

— Ты все еще не понял, — продолжал я. — Поясняю. В наше время одни в чем-то совершенствуются, другие нет. Если тебе повезло: у тебя есть талант и работа, где он нужен, — ты далеко пойдешь. Если в твоей работе не нужен талант — ты все же проживешь. Если таланта нет, то, специализируясь в одной области, его можно почти заменить. Но в каждом случае все зависит от того, насколько ты владеешь ремеслом и сколь усердно вкалываешь. Я вот, например, совсем другой. С-т-и-и-в!

— Мне не надо, — жалобно произнес Генри.

— Принеси то же самое, Стив… Не перебивай меня, Генри, я делаю тебе одолжение. Кто я такой? Можно сказать: специалист без специальности. Таких парней, как я, очень мало. Если я долго делаю одно и то же, у меня вот здесь, — я похлопал себя по лбу, — зажигается красный свет. И тут же я закрываю лавочку и придумываю что-то другое. Что касается способностей — я думаю, они у меня есть. Но я предпочитаю ими не пользоваться. Потому что они загоняют меня в одно какое-то дело, а я не тот человек, которого легко поймать в мышеловку. Нет — шалишь!

— Ты талантливый журналист, — робко сказал Генри.

— Спасибо, друг, но ты ошибаешься. Журналистика — это не талант. Это навык. Это умение расставить слова, облечь свои идеи в привычные всем формулы. Это все равно что учиться печатать на машинке — ты просто переводишь свою молекулярную энергию в символы. Имеет значение не то, что ты пишешь, а то, как ты это делаешь… Что такое, ты, кажется, отвлекся?

Генри смотрел мимо меня в зал.

— Она все плачет.

— Не обращай внимания. Каждый день какая-нибудь женщина теряет мужа. Потом привыкает.

— А что — он умер?

— Окончательно и бесповоротно.

Он посмотрел снова на нее, а я — на его большой рот, на этот ряд крепких, неровных зубов. Его можно было понять — девушка привлекательная, да к тому же на горизонте чисто. Я задумался: что бы такое сказать Генри, чтобы он перестал улыбаться?

Он снова повернулся ко мне.

— Ты говорил о журналистике.

— Так вот. Предположим, ты пишешь один опус в неделю, и все написанное тобой заставляет читателя верить каждому слову. Предположим, в одной статье ты утверждаешь, что нас ждет конец света, а в другой, что мир вечен. Одна убеждает: хороших людей нет, просто каждый подавляет врожденные пороки. А другая провозглашает: никакое зло не убьет природного гуманизма человека. Понимаешь меня? И каждое слово любой статейки воспринимается как откровение, а вся серия — да она просто дышит правдой! Скажи мне, верит или не верит сам автор этой галиматьи тому, что пишет?

— Ну, я думаю… нет, не знаю. — Он снова взглянул на меня, пытаясь угадать, какого ответа я жду. Потом смущенно заговорил, видя, что я ему не помогаю: — Что ж, если ты сначала говоришь, что белое это белое, а потом — что оно голубое…

— То такой писатель сам не верит тому, что пишет, так? Я знал, что ты это скажешь. Но ты ошибаешься на все сто процентов. Такой писатель умеет верить всему, о чем пишет. Конечно, белое бывает белым. Но подумай: если взглянуть на материю через микроскоп, что мы увидим? Всего лишь частицы, которые уже не частицы, а точки с неясными свойствами. Другими словами — это область, где уже нет фактов и нет правил, которые мы установили для этих фактов.

Теперь давай двинемся в противоположном направлении, в космос, туда, куда только может проникнуть сильнейший телескоп. И что же мы увидим? Да то же самое! Область возможного и вероятного, область догадок и не больше.

У нас было бы для этого оправдание, если б мы думали, что все линейки сделаны из резины, а рулетка из макарон. Но мы знаем, что это не так. Почему же мы считаем, что там, наверху, все смутно, внизу все расплывчато, а у нас здесь, посередине, все выверено и точно, чисто и проверено? Я утверждаю, что «ничто» не является «чем-то», что «ничто» не докажешь «ничем», что «ничто» не вытекает из «чего-то». Более того: реальное — не реально, а идея, что мы живем в аккуратной начинке некоего бутерброда, — абсурд.

Но не можем же мы, не веря в реальность, ходить на работу, аккуратно получать зарплату и как-то жить. Остается одно: верить всему, что увидишь, услышишь, и особенно тому, о чем думаешь.

Генри заикнулся:

— Но я…

— Заткнись. Дело в том, что вера — это вещь особая. Знания помогают верить, и в то же время вера живет только рядом с невежеством. Для меня аксиома, что только полная, самая полная информация о данном предмете может развеять веру в него. И что только пустоты между ступенями логической лестницы дают возможность проникнуть невежеству, которое мы называем «интуицией» и без которого мысль никуда не движется. Итак, мы вернулись к тому, с чего начали: не специализируясь ни в чем, я оберегаю свое невежество и поэтому могу поверить во что угодно. Вывод: жизнь — это удовольствие, и я черпаю его полной ложкой.