Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

— Когда ты вернулась?

— Вчера.

— Как там в Европе?

— Европа как Европа. Та же самая Европа, но разочарованная, обедневшая, отощавшая. Тебе надо было видеть Париж! Мамочки мои! Ну, лучше не говорить. А в Лондоне не хватает целых кварталов, целых улиц. Но там ужасно любят немцев. Когда я там была, один немецкий солдат, военнопленный, женился на английской девушке, и вся английская пресса только об этом и писала, как будто этой женитьбой англичанам была оказана великая честь. Евреи либо лежат в земле, либо — их осталось мало — торгуют на черном рынке. Как у тебя дела?

— Трудно сказать.

— Я вижу, ты дома.

— Да, это факт.

— Твоя жена дома?

— Лея у Джека.

— Как она себя чувствует? Ты один в квартире?

— Да, один.

— Ну, значит, я могу с тобой поговорить. Что с тобой случилось? Ты разошелся с дочкой Бориса Маковера?

— Я разошелся со всеми.

— Ну что ж, пришло время. Ты всегда был мизантропом. Ты всегда хотел убежать от всего и от всех. Я тебе позвонила, прежде всего, потому, что хочу пожелать тебе доброго года. Доброй тебе записи в книге судеб и доброй тебе подписи к нему.[378] Поверь мне, я желаю тебе этого от всего сердца. На всем свете у тебя нет друга лучше меня. Я знаю обо всем, что ты переживаешь, словно я сижу в твоем сердце и слушаю твои мысли. Нас разделял океан, но поверь, я все время была с тобой. О снах даже не говорю. Как только я закрываю глаза, появляешься ты. Но даже наяву… Что с Леей? Что говорят врачи?..

— Еще неизвестно…

— Ты мне не поверишь, дорогой, но я Бога за нее молю. Почему, не знаю. По логике, я должна быть ей врагом, но, во-первых, ненавидеть не в моем характере, а во-вторых, логика не в моем характере. Откуда у меня может взяться логика? Ты завтра пойдешь молиться? У тебя уже есть место в синагоге?

— Да.

— Ну, вымоли для себя доброго года! Не думай, будто врачи знают, что говорят. Они понятия не имеют, что делают. Если Бог дарует годы, то человек живет. Она еще может совсем поправиться. Не один доктор, отказывавший ближнему в жизни, умирал раньше своего пациента. А почему это она на праздники у Джека?

— Так она хочет.

— Ну, она никогда не была для тебя женой. Будь у тебя хоть немного разума, ты разошелся бы с ней двенадцать лет назад. Она вышла бы замуж за кого-нибудь своего пошиба и была бы довольна. А мы оба с тобой были бы счастливы, насколько мужчина и женщина могут быть счастливы вместе — ведь то, что я могу тебе дать, больше никто тебе дать не сможет. Я понимаю тебя лучше, чем ты сам себя понимаешь. Ты мне тысячу раз говорил, что ни с одной женщиной на свете не был так счастлив, как со мной. Но в природе людей убегать от своего счастья, придумывая для этого всякого рода предлоги и объяснения. Ты сам когда-то сказал, что люди боятся быть счастливыми. Чего тут бояться? У меня есть собственная философия: раз человек стремится только к счастью, значит, для этого он рожден. By the way,[379] это твоя философия, а не моя. Я только повторяю твои слова. Часто мне приходит в голову какая-нибудь мысль, и я вдруг понимаю: это во мне думает Герц Грейн, как будто в меня вселился дибук. Правда состоит в том, что во мне действительно сидит дибук. Иначе я не могу объяснить, что со мной творится. Но где в наше время водятся дибуки? Что ты молчишь?

— Ты ведь говоришь. Я не хочу прерывать твою речь.

— Я говорю потому, что ты молчишь. У тебя слово — червонец, а для меня и червонец ничего не стоит. Как у тебя, дорогой? Чем ты занимаешься?

— О, я сижу в одиночестве. Как сказано: «одиноко и молча сидит он».[380]

— И что из этого получится?

— А как тебе было в Европе?

— Как праведнику на этом свете, как нечестивцу на том свете. По правде говоря, я все время была больна. В самолете по дороге туда я едва не померла. У меня появились спазмы, руки и ноги дергались. Были спазмы и в желудке. Просто чудо, что там оказался врач и у него как раз были при себе какие-то такие пилюли. В Париже вокруг него — я имею в виду Плоткина — сразу же возникла такая суматоха, какую и описать невозможно. Париж полон беженцев из Польши, России, Германии, со всего мира. У него там море знакомых. Как только все они услышали, что богатенький мистер Плоткин приезжает из Америки в Париж, то началась такая беготня, что и представить себе нельзя. Они, конечно, думают, что он второй Рокфеллер или Морган. Вел себя Плоткин так, будто Рокфеллер топит у него баню. Франки до смешного дешевы, за один доллар отсыпают их целую кучу. Плоткин менял деньги на черном рынке, а там доллар идет едва ли не по двойному курсу. Понабежали всякие попрошайки, общественные деятели, писатели, художники и просто неудачники всех сортов. Каждый подходит к нему с протянутой рукой, а он всем подает. Некоторые являлись по два и даже по три раза и каждый раз с новой просьбой. Если этот человек не раздал десять тысяч долларов, то мое имя не Эстер. Но это еще ладно. Благотворительность есть благотворительность. Однако кормить распущенных женщин икрой, поить их шампанским и разъезжать с ними по всякого рода злачным местам — это уже совсем другое дело. Мамочки мои! Чтобы у старого еврея было такое влечение! Не хотелось бы грешить излишними разговорами, но ему не нужна женщина. Он, извини меня за такие подробности, уже полностью отыгрался. Он говорит, что ему шестьдесят шесть, но я уверена, что ему уже за семьдесят. Так зачем он так шикует? Но он такой, какой есть. Должна тебе сказать, что красивой женщины в Париже сейчас не увидишь. Одна уродливей другой. Редко у какой все зубы. Тем не менее они смеются и кокетничают, и откалывают разные штучки, так что тошно становится. Его словно подхватывал ураган, и говорить было не с кем. Он был как пьяный. Совсем другое дело, когда он бывал пьяным на самом деле. Он пьет шампанское как воду. У него большое брюхо, в которое может войти целый сифон. Как его сердце может такое выдерживать, я ничем не