Распутье - Иван Ульянович Басаргин

Поохотились хорошо. Вернулись домой. Здесь им рассказали, что приходили Арсё и Пётр Лагутин, чтобы уговорить побратимов прекратить борьбу.

– Я сказал за вас, что никакой борьбы вы не ведёте, никого не убиваете, чего же вам прекращать?

– Пытали нас, куда вы ушли, но мы не сказали. Побратимы могут легко оказаться врагами в такое время, – заключил Алексей Сонин.

– Отчего же?

– Власть штука такая, что каждому может голову вскружить. Арсё, уж как он был прост, а сейчас – власть: наган, форма, важный, строгий, и не говори. В Антоновке трех мужиков арестовал, что против советской власти говорили.

– Это обычное дело, и раньше хватали инакомыслящих, – посмеивался Устин. – Раздавал подарки детям, которые им послал зайка: горсть орехов, черствая корка хлеба, завалящий кусок сахару. – А как Пётр?

– Этот проще. Для него власть – работа. Оно и понятно: чем выше власть, тем мудрее человек. Не каждый, а такой, как Пётр. Этому подходит…

Макар Сонин записал: «И эти двое… Беда нам с ними. Ежели они пойдут к властям, то головы им не сносить – в распыл пустят; не пойти – то нам может быть солоно. Скрутить их, предстать розовенькими перед властью – то взять на свою душу грех неотмолимый, спокойно спать не будешь…»

7

Федор Силов снова в тайге. Лето, чего же дома сидеть. Надо искать руды. Не может быть такого, чтобы за рудами не пошли. Какой-то отряд должен же быть отправлен. Жаль, Анерт в Маньчжурии, пишет книгу о богатствах дальневосточных недр.

Шел и искал самостоятельно. Искал во имя будущего. Придет час – спросят. Шел по становику, навстречу – двое. Охотники или бандиты? Время пантовки. Могли быть те и другие. Поднял винтовку, но тут же опустил. Кстати, винтовка была незаконной, можно было легко схлопотать пять лет тюрьмы. Но таёжники без винтовки – не люди. Присел. Шли Устин и Журавушка. Считаются бандитами, однако никого не убивают, не нападают на мирных людей. Даже комиссаров не трогают. Но…

– Ну, здорово ли живешь, Федор? – бросил Устин.

– Живу, слава богу, плохо. А как вы?

– Мы? Хуже и придумать нельзя, – присел на майские травы Устин, поставив винчестер между ног. – Садись. Ты-то почему живешь плохо? Ну мы – бандиты, а ведь ты – вольный человек.

– Кому нужна моя вольность, если я никому не нужен? Дрались. Убивали. А к чему пришли? Руды никому не нужны оказались, я тоже. А ведь раньше меня на две части разрывали. Что же это получается?

– Ты – большевик, тебе и судить.

– Вот и хочу рассудить. Сейчас НЭП. Не знаешь, что такое? Это значит новая экономическая политика. Снова на коне буржуи. Снова разные прихлебатели грабят страну. Непонятно. Отец создал общество по заготовке леса. Да не повезло ему, надорвался: то ли пуп сорвал, то ли кишки закрутились, и девять ден назад помер. А я в тайгу. Сам тоже не знаю, чего я сюда пришел.

– Может, с нами пойдешь? – усмехнулся Устин.

– Нет. Зачем же! Просто хочу в чем-то разобраться, а голова не добирает. Вот и в твоей жизни хотел бы разобраться. Так ли уж ты виноват? Потянем ниточку о твоего первого крика и до сегодняшнего дня. Ты ведь хороший человек, много добра сделал для люда. А что вышло? Может быть, и со мной такое же случится? А?

– Хватит, Федор, душу надрывать. Как вы там воевали?

– Ежли уж сказать по чести, то больше звону, чем войны: белые в Ольгу – мы в тайгу, белые из Ольги – мы в Ольгу. Не без того, чтобы кого-то убить. Вот в Сучане, там была война, почти настоящая, но только почти. А вот кто из наших партизан брал Спасск, тем более впервой был на такой настоящей войне, то и верно, говорят, была война! Кое-кто, было, дал драпа, но тут их фронтовики придержали, да снова в бой. Многих не досчитались. А что в Ольге? Там и десятка не убили, если не считать замученных белыми. Но не без того, что мы сдерживали силы белых, отвлекали на себя. И так по всей тайге. Оно и вышло, в общем-то, ладно. Наш Степан Глазов в Сучане стал героем. Сейчас в милиции начальником работает, тоже с бандитами воюет. А воевать-то с вами трудно. У Глазова одна тропа, а у вас сотни. Вот и слови, ежли вы зевать не будете. Тоже отвлекаете наши силы. А если таких банд по России тысячи, то и вовсе накладно.

– Что посоветуешь нам?

– Пока ничего. Если по разумности, то вам бы надо простить все грехи и вызывать из тайги к мирной жизни. Ну было, была кровь, так кто ее не проливал.

– Эх, Федор, так и не получился из тебя большевик, – с грустью проговорил Устин. – Будь я на твоем месте, то другим бы голосом заговорил.

– Например, убил бы себя, Журавушку? А кто меня спас однова? А потом, как еще надо понимать, большевик и не большевик? Есть большевики, которые только горло дерут, а в душе у них и крупинки добра нет. Я считаю, что тот настоящий большевик, который за всю Россию душой болеет, за всю Россию думает. А если порой и говорит правду-матку, от которой кому-то не по душе, то это еще не значит, что он враг народа. Наоборот, он друг народа, он душа России.

– Ха-ха! Федор Андреевич, не сносить тебе головы. У большевиков будто бы есть особая дисциплина: если кто-то и прав, то должен подчиниться неправому.

– Нет такой дисциплины, ее придумали именно те, кому не столь дорога Россия. А кому дорога, тот без боли на всё смотреть не может. Объявлена кулаку война. Я против такой войны. Ежели бы с ним обойтись по-доброму, то и он бы пошел с нами. Но его гонят, его обирают, где же правда-то? Где человечность?

– Да, Федор, несдобровать тебе, быть тебе вместе с нами, – проговорил Журавушка.

– Нет, Журавушка. Я буду говорить то, что у меня на душе, но не то, что идет не от души, по чьему-то приказу. Пусть будет идти тот приказ даже из центра.

– М-да. Едва завершили революцию, уже есть оппозиция. Обычное дело. Я верю тебе, Федор, очень даже верю. Сына твоим именем назвал, хотя в Святцах оно далеко стояло от его дня рождения. Но ты не гоноши́сь. Сейчас идет у вас борьба, могут в той борьбе и тебя скрутить, смять