Распутье - Иван Ульянович Басаргин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бывшие командиры партизанских отрядов брошены на уничтожение банд. И почему-то Петров и Шевченок – оба нацелились словить Устина. Возможно, что Устин, захоти он того, может быть опасен. Его знает долина, а с приходом к власти большевиков снова начали реквизировать излишки хлеба, даже коней и коров. Война кончилась, рад мужик, но, когда из его амбара выгребают хлеб, руки невольно сжимают вилы, как винтовку. Не перегнули бы палку большевики – может лопнуть. А когда лопнет, то снова может случиться война, но уже бандитская. Партизаны знают по себе, как трудно ловить бандитов, ведь их тоже пытались словить белые и японцы, но не всегда удавалось. И больше потому, что на стороне партизан был народ. А если он будет на стороне бандитов, то те немало кровинушки попьют. Ко всему этому армия уже распущена, солдатам не дали в руки оружия. Отпустили с голыми руками. А кулаком против пулеметов не намашешь. Не дали оружия, значит, чего-то боятся. Это уже плохо. Рази же можно бояться партизан? А вот поди ты. Запретили держать оружие. Бандиты же спокойно заходят в деревни и убивают на выбор. Создали ЧОН, а что те чоновцы, когда их на всю волость сотни не наберется. Худо дело… Значит, и верно надо словить главарей, может, и не будет бандитов. Ведь слабые всегда лепятся к сильным и героям. Поживем – увидим. Аминь…»
Похоже было, что Шевченок, бывший храбрый командир, теперь стал заниматься ловлей бандитов, и в первую очередь нацелился на Устина и Журавушку. То же делал и Петров, вставший во главе чоновского отряда. Но побратимы были неуловимы. Неуловимы потому, что их охраняла деревня. Правда, часовые были сняты с постов, но в деревне обязательно кто-то дежурил, чтобы дать знать ударом в било, что идут чоновцы.
Трижды врывался в Горянку Петров, дважды Шевченок, но всё тщетно. Шевченок круто изменился. Из командира превратился в обычного карателя. Потрясая револьвером перед лицом Саломки, кричал:
– Где твой бандит? Вставай к стенке, пристрелю! И твоих щенят перестреляю.
Саломея спокойно становилась к стенке сарая, держа на руках малютку Луку, рядом стоял старшенький Федька.
– Стреляй! Белые грозились пристрелить, теперь то же делаете вы. У кого власть, у того и сила. Стреляй! Да, я знаю, где Устин. Знаю, но не скажу. А убьёшь, то и вовсе буду бессловесна.
– Змеюка! Бандитка! Словлю Устина – на твоих глазах пристрелю!
– Ты слови, а потом стреляй. Скажи спаси Христос Устину, что он многотерпелив, он ить и сейчас видит тебя, только не хочет лишней крови. Он всегда видит, как ты подъезжаешь, но не стреляет. Дождёшься, что и выстрелит.
– Мне грозить! – топал ногами Шевченок.
– Могу и пригрозить. А ежли пожалуюсь Устину, что к стенке ставишь, то считай себя усопшим. Ты-то знаешь, как он стреляет.
Устин Бережнов затаился на сопке. На тропу тупорыло смотрел «Гочкис», сто́ит нажать на гашетку, и он заговорит страшной скороговоркой. Покатятся чоновцы по траве, а вместе с ними и Шевченок. Сдерживал себя, хотя Журавушка гудел на ухо:
– Ну полосни́, все равно ить нам воевать до скончания дней!
– Не надо. Каждый убитый вне боя – это лишняя седина в сердце. Если бросятся на нас, тогда пусть на себя пеняют.
Устин понимал шаткость своих позиций. То, что красные осели здесь навсегда, он больше не сомневался, не сомневался и в силе большевиков, которых никакой черт не выкурит из России. И всё потому, что не раз удивлялся их стойкости, их непобедимости. Из десятка партий осталась одна, значит, ее живучесть доказана.
Шевченок вдруг миролюбиво заговорил:
– Слушай, Саломея, скажи своему Устину, пусть выходит из тайги. Право же, ему ничего не будет, ну, дадут год-другой тюрьмы, и вся недолга. Скажи. А может быть, совсем помилуют.
– А чего его миловать или казнить? Вы ведь сами его сделали таким. Он многажды мне говорил, что сделал промашку, что не пошел сразу с вами. Трудным было его решение, все же присягал царю, но пошел к вам, воевал. После ран ещё больной пошёл, а как вы его приняли? А Петрова ему не лепи, коль тот беляковскую форму одевает. Пусть скажет, спаси Христос, что не уторскал. И не будет он виноватиться, ибо он не виноват.
– Так ли уж он не знал, в кого стреляет?
– Не знал, узнал апосля́.
– Ну погоди, бандитка!
– Снова грозишь? Не словить вам Устина, пока он сам того не захочет. Не словить!
– В деревню ходит?
– Конечно, ходит. С чего бы это у меня брюхо-то росло, с ветру, что ли?
– Скажи, пусть выходит, а то ведь я мирен до часу.
– Не скажу. Скажу, чтобы тебя где-нибудь прихлопнул на тропе. Обязательно скажу… А нет, то упрошу, чтобы уходил дальше. Между войнами двух сынов народила. Прокормлю, не боись.
– Спешите жить?
– Надо. Уханькаете Устина, хоть эти останутся, будет, кому мстить за отца.
– Журавушка с ним?
– Об этом у Журавушки спроси.
Шевченок ярился. Ведь он дал слово Никитину, что словит Устина, приведет его в город. И всё потому, что Никитин, выступая, сказал, что есть, мол, у нас такие командиры, которые в свое время миловались с бандитами, теперь им же придется их вылавливать. Назвал и Шевченка, который умышленно отпустил Бережнова, ослушавшись приказа.
Шевченок пытался было оправдываться, но его оборвали, как мальчишку. Он закусил удила и дал слово поймать Бережнова, исправить свою ошибку, если ее можно было считать ошибкой. Дал слово, но сдержать не может. А Никитин при случае напоминает ему об этом.
В зиму побратимы ушли в сопки. Там мирно охотились. В январское утро на их зимовье набрела неизвестная банда. Нет, чтобы мирно войти в дом, так они стали стрелять по зимовью, повели наступление. А побратимы тоже не дураки, они устроили свое зимовье так, чтобы в любое время можно было выскочить через подполье и тут же оказаться в окопах. В упор ударил пулемет, бандиты покатились по выбеленному снегу. Бросились убегать. Но от зимовья простреливались обе стороны сопок. Так просто не взять. Не ушел ни один.
В зиму приходило несколько человек из банды Кузнецова. Эти были мудрее. Они спокойно прожили несколько дней в зимовье, ушли своей дорогой.
– Кто идет с миром, тот наш, с войной –
