Последний очевидец - Василий Шульгин

Он и привел их сюда.

Тон его был искренний. Он очень волновался, то краснел, то бледнел, и губы у него дергались. Иванов внутренне уже был убежден, что он говорит правду. Но тем более ему казалось страшным для этого человека отсутствие патронов.

— Ну, а что же вы-то, когда в вас стали палить, вы что не стреляли? — спросил он.

— Говорят, что стреляли понтонеры. Я сам лично не видел. — ответил он.

Иванов посмотрел еще некоторое время на его бледное лицо и отпустил его.

Пришел ротный и принес разрешение людям раздеться. Тревожных известий не было. По-видимому, дело этим и ограничится. Однако всем офицерам приказано ночевать в казармах.

Принесли самовар, который ласково и задумчиво пел, выпуская струйку пара. Они стали пить чай, беседуя обо всем происшедшем, перебирая и восстанавливая события в своей памяти.

Иванов за этот день как-то сблизился со своим ротным. Раньше они были в довольно холодных, хотя ничем не омраченных отношениях. Ротный был строг, требователен к себе и к другим, человек труда и долга, а потому от него нередко доставалось всем. На себе Иванов не испытал этого, потому что, как человек очень самолюбивый, он старался выполнять все, что нужно было. Но казармы были холодны и суровы, Иванов чувствовал себя временным гостем, кроме того, положение младших офицеров в роте вообще нелепое, так как ничего серьезного им не поручается, а торчать в роте без дела, в продолжение нескольких часов слоняясь из угла в угол, невероятно мучительно, — и все это приводило к холодным служебным отношениям. Однако Иванов не мог не отдавать должного своему начальнику. Присматриваясь к офицерам вообще, он как-то невольно группировал их в три типа: зверь, хороший офицер и мякина. Первых было очень мало. Это большей частью были неудачники, раздраженные ограниченности, вымещавшие на солдатах свою тупость. Таких солдаты искренно ненавидели, а Иванов не переносил. Ему казалось, что, будь он начальником такого зверя, он преследовал бы его со «звериной» жестокостью за ту уйму безответственных страданий, которые причиняет такой субъект тем, кто имеет несчастье быть его подчиненным. Вторых и третьих было наполовину. Хороший офицер — и таких Иванов наблюдал всегда с каким-то тайным чувством эстетического удовольствия — прежде всего требователен к себе. Все свои обязанности он исполняет строго, не рассуждая — раз нужно, то нужно, не допуская софизмов, подсказываемых ленью. Естественно, что того же он требует и от других, и потому хороший офицер по необходимости строг, что не мешает ему быть до крайности внимательным, заботливым и даже ласковым по отношению к солдатам. Таких людей вначале клянут на все лады, но по истечении некоторого времени начинают любить. Третий тип — мякина, — к сожалению, очень распространенный, по наблюдениям Иванова. Ленивый, добродушный, он сам ни черта не делает и от других ничего не требует.

На этих солдаты сначала не нарадуются, а потом понемножку начинают презирать, а нередко и терпеть не могут, потому что у такой мякины часто всем орудует фельдфебель, а фельдфебели неконтролируемые — народ тяжелый.

К этой квалификации в нынешнее, революционное, время присоединилась четвертая категория — освободительных. Эти очень льстили солдату и полным отсутствием требовательности расшатывали дисциплину.

Ротный командир Иванова, несомненно, принадлежал ко второму типу, а этот день, в который им много пришлось пережить вместе, быстро сблизил их. Они были люди разных характеров, но одних убеждений… А в эти тяжелые дни убеждения — это были люди. И теперь между ними сразу установилось доверие.

Пришел еще один офицер — тоже из лагеря — и присел к чаю.

— А знаете, о чем там толкует публика в круглой башне? — спросил он.

— Ну? — сказал Иванов.

— А, батенька, спорят там, да еще как. Говорят, будто пехота из окопов стреляла по нашим-то. Так, мол, это подлость будто, что такую засаду устроили. Почему, мол, не вышли на открытое, там бы им показали.

— Черт знает что такое! — рассердился ротный. С взбунтовавшейся сволочью какие-то поединки устраивать! Вы бы им сказали, что это не только не подлость, а обязанность была пехотных офицеров прикрывать своих солдат, если возможно. Наоборот, была бы подлость рисковать честными солдатами ради мерзавцев. И отлично сделали, если устроили засаду… А еще лучше было бы пулеметами их, чтобы никем не рисковать.

— Да так им и говорили, оттого и спорили! Но слушайте, чем это кончилось! Как раз пришел кто-то на спор и принес точные известия. Никакой засады не было. Стреляла учебная команда в числе ста человек пехотного полка, забыл какого, вызванная по тревоге. Стреляли, выстроившись поперек улицы. Дали два залпа, а потом пачками, причем пехота понесла потери: из ста человек трое убитых, шесть раненых — некоторые тяжело.

— Хорошая засада! — крикнул ротный… — О! Как жаль, что ее не сделали!

— Сто человек против пятисот и огромной толпы сверх того! — вырвалось у Иванова.

— Да-да. И эта толпа тоже стреляла, стреляли, кроме того, из окон и из-за заборов по этой несчастной пехоте.

— Вот что значит дисциплина! — воскликнул ротный. — Говорят, наши как зайцы улепетывали.

Разговор пошел на эту тему и продолжался долго, как всегда разговоры у самовара. Рота, получившая разрешение лечь, не раздеваясь совершенно, уже спала. Наконец, в одиннадцатом часу ночи офицер, пришедший их навестить, пошел к себе. Он ночевал в круглой башне. С ним пошел ротный получить последние приказания на ночь, обещав скоро вернуться.

Иванов опять остался один.

Так прошел этот длинный, бесконечный день. И теперь, стоя у теплой печки, которая грела ему спину, и ленясь приняться за сапоги, Иванов мысленно пробежал по всем этим впечатлениям.

Наконец, он решился приступить к трудной операции и сел на койку.

В это время кто-то на цыпочках поспешно подошел к двери каземата. Иванов повернул голову.

Быстро вошел Белый.

— Ваше благородие, есть патроны! — радостно заговорил он, показывая их в руке. — В карманах нашел, как я их туда засунул, и сам не помню, смотрю — есть!

Он с радостно расплывшимся лицом протягивал Иванову патроны.

— Ну, слава Богу! — вырвалось у того.

Он с удовольствием поглядел на радостно-возбужденное лицо солдата. Первое теплое впечатление пробежало в его душе за этот день.

— Ну, иди теперь спать, — сказал он, улыбаясь. — Теперь хорошо заснешь, а?

— Так точно, ваше благородие, — расплылся Белый.

Иванов тоже лег и притушил лампу.

Через несколько минут вся казарма затихла — заснула. С тяжелых каменных сводов казематов к изголовью утомленных тревожным днем людей спускались тяжелые сны. Им виделись возбужденные лица, слышались дикие крики и угрозы, штыки, направленные в их грудь, музыка, толпа, буйные речи, а за ними — залпы, стоны и трупы.