Последний очевидец - Василий Шульгин

На этом нить обрывалась.

«Чем это кончится!» — думал Иванов. Стало незаметно темнеть. Казематы посерели, своды, казалось, надвинулись ниже. Площадь затягивали туманные сумерки. Так прошло часа два.

Вдруг (Иванов уже хорошенько не помнил, когда) в казармах стало известно, что рота пехоты залпами разогнала мятежников.

Бунт был окончен.

Иванов облегченно вздохнул; вместе с тем ему было больно. Больно не за тех мятежных людей, которые легли под пулями, — он еще не чувствовал к ним никакого сожаления, ему было больно, что этого не сделала его рота.

«Вот нашлись же люди, которые не растерялись и исполнили свой долг, а ты-то!» — с горечью думал он.

В казематах стало легче дышать.

Положение выяснилось, этот залп пехотной роты решил дело: головы, которые начинали уже пьянеть, моментально отрезвели. Каждый получил наглядное доказательство, что такие шутки кончаются плохо. Майданин, которого, видимо, удручало настроение роты, — он уже, по-видимому, имел стычку, задевшую его как начальника, — повеселел.

— Сказывают, как зайцы убегли наши-то забастовщики, — весело доложил он прапорщику, с которым был в прекрасных отношениях, почтительно-покровительственных. Так обыкновенно относятся старые слуги к молодым господам и фельдфебели — к прапорщикам.

— Ваше благородие, — доложил он через некоторое время, — Белый привел семнадцать человек.

Иванов вышел в проход. Сумерки уже очень сгустились, под тяжелыми сводами казармы воцарился холодный сырой полумрак.

В конце неподвижно выстроилась кучка людей, как бы замазанных грязными тонами сумерек. Иванов подошел к ним.

Один отделился и, не доходя трех шагов, отрапортовал:

— Ваше благородие, честь имею явиться… с командой прибыл…

Это был Белы Голос его звучал очень неуверенно. Он заикнулся два раза… Иванов чувствовал, как он волнуется и употребляет все усилия, чтобы сдержать себя.

Иванов ничего не сказал ему.

«Этот человек был под пулями», — мелькнуло у него.

— Майданин, — приказал он, — прими патроны и осмотри винтовки.

Каптенармус стал отбирать патроны. Люди молча и покорно отдавали пачки, которые каптенармус бросал в полу шинели. Майданин считал. Все оказались налицо. Но, когда очередь дошла до Белого, у него не хватило семи патронов. Выдано было по пятнадцать.

— Здесь только восемь, — сказал Майданин.

Произошла томительная пауза. Белый шарил в подсумке.

— Нет больше, — проговорил он дрогнувшим голосом среди жуткого молчания.

Что-то тяжелое, серое, неумолимое спустилось вдруг над головой этих людей с тяжких сводов казармы, уже совершенно потонувших во мгле.

«Где же патроны? — думал Иванов. — Потерял или… стрелял? Неужели стрелял?..»

Ему показалось, что еще потемнело кругом… Он снова оглядел всю эту группу, среди которой воцарилось мгновенное молчание.

«Да ведь это смертной казнью пахнет, — промелькнуло в его сознании…» Казнят вот этого Белого, которого он знает, с которым столько раз говорил и шутил! Казнят! А если не стрелял?.. Надо скорей выяснить это теперь же. Дальше труднее будет.

— Посмотри винтовку, Майданин, — сказал он. — В дуле нагар должен быть.

Майданин взял винтовку, привычным движением вынул замок и, направив дуло на тусклый свет умирающего дня, несколько мгновений смотрел туда.

— Винтовка чистая, ваше благородие, извольте посмотреть, — сказал он, передавая ее офицеру.

— Я не стрелял, ваше благородие, — сильно дрожащим, сдавленным голосом проговорил Белый.

Иванов взял винтовку и направил ее на окно. Тусклый свет заиграл на блестящей стали и выделил серебристо-голубую кривую нарезов. Винтовка действительно была чистая.

«Как будто нельзя было ее потом вычистить», — подумал Иванов.

— Поставить винтовку и явиться в канцелярию, — сказал он Белому.

— Слушаю-с, ваше благородие.

В канцелярии уже зажгли лампу без абажура и затопили печку, которая ласково рокотала и стучала растопкой. Стало уютнее в холодном каземате. Иванов с наслаждением стал греть свои озябшие руки при красных отблесках огня.

Вошел Белый и стал у дверей.

Иванов обернулся к нему, облокотясь о печку.

— Послушай, Белый, — заговорил он, несколько затрудняясь, какой тон ему взять с ним. Ему жаль было его, но вместе с тем он сознавал, что не время и не место жалеть. — Где твои патроны?

— Должно быть, обронил, ваше благородие… — ответил тот, стараясь говорить твердо, но какая-то беспомощность звучала у него в голосе.

Иванов помолчал.

— Имей в виду, что это вовсе не доказательство, что винтовка была чистая. Ты мог ее и потом протереть, — вдруг сказал он.

— Так точно, мог, ваше благородие… Только я не стрелял…

Губы у него стали дергаться. Но он старался сдерживаться.

Иванову опять очень стало его жаль. Он видел, что нервы этого человека, который не производил на него впечатления бабы, были слишком натянуты.

— Послушай, — сказал он мягко. — Ну хорошо, я тебе поверю, так, на совесть. Но ведь надо, чтобы и другие поверили. Дело серьезное. Ты вот что, расскажи мне все как было, с самого начала.

— Слушаю-с, ваше благородие… Я вам все как перед истинным Богом расскажу.

Глаза его были влажны. Он начал рассказывать волнуясь. Белый был развитее других, и по его рассказу можно было составить себе ясное понятие о трагическом финале этого нелепого, бессмысленного бунта.

От артиллерийских казарм они пошли дальше. Огромная толпа, в которой затерялись серые шинели, двигалась по улице, заняв ее во всю ширину широкого бульвара, на который они вышли. Белый был в середине. «Вольные» перемешались с солдатами, которых приветствовали со всех сторон и даже забрасывали булками. Впереди играла музыка. Шли они к казармам пехотного полка, чтобы и его снять. Вдруг раздался залп, за ним другой. Белый не видел и не понял, откуда стреляли, но толпа в ужасе хлынула назад и побежала. Он побежал вместе со всеми и с двумя товарищами. Со страху забежал в какой-то дом и забился в чью-то квартиру. В окошко они видели бегство, видели трупы на мостовой. Все «вольные». Они просидели довольно долго, не решаясь выйти. Наконец, увидевши еще несколько человек своей роты, они вышли. На улице стояла пехота. Понтонеров окружили, обезоружили и уводили. Белый присоединился к товарищам, не зная, как ему быть. Подошел какой-то офицер, велел им построиться и приказал Белому вести.

Он и привел их сюда.

Тон его был искренний. Он очень волновался, то краснел, то бледнел, и губы у него дергались. Иванов внутренне уже был убежден, что он говорит правду. Но тем более ему казалось страшным для этого человека отсутствие патронов.