История моей матери - Семен Бронин

Яков начал читать протокол. В нем было черным по белому написано, что он был завербован англичанами еще в двадцатом году и что в Германии и Китае работал двойным агентом.

- Я это подписывать не буду,- хладнокровно сказал он и положил на стол ручку.

На этот раз сорвался следователь:

- Подпишешь, сука! И не такие подписывали! Думаешь пересрать нас своим еврейским гонором?! А мы тебя русским хапком задавим! От тебя мокрого места не останется! Будешь еще в моих ногах ползать, сапоги мне лизать, чтоб я тебе приговор смягчил!.. Тебе ж вышка светит, морда жидовская!..

Это был сознательный расчет, провокация, нацеленная на то, чтобы унизить и подавить строптивого полковника,- хотя и соединенная с личным антисемитизмом следователя. Яков вспомнил тут Прокофьева, который не в пример капитану, готовя смертный приговор, был корректен и почти изысканно вежлив. Впрочем, у них было и общее: оба не любили евреев. Яков на это не оскорбился: брань подобного рода его не горячила, а скорей остужала - сказал только:

- Если вы будете продолжать в том же духе, я напишу жалобу, что вы оскорбляете мои национальные чувства, и потребую вашего отвода.

- И меня тут же сымут с работы! - ухмыльнулся тот.

- Я не настолько наивен,- благоразумно сказал Яков.- Но жалобы никому еще добра не принесли. Они же в личных делах остаются.

- А евреи к власти могут прийти? - поддел его тот, на что Яков пожал плечами:

- Это вряд ли: так вопрос не стоит, но если захотят с вами расстаться, могут воспользоваться и этим.

Следователь не стал спорить с этим, сменил тему:

- А вы, значит, и по архивам лазили?

- Приходилось,- не без достоинства отвечал тот, давая понять, что и он из своих и не последняя спица в колесе. Это была его первая и последняя уступка следствию, но капитан и ее не принял:

- Потому у нас и дела так идут, что такие...- он замялся с определением,- к ним допускаются... Вы в Бунде не были? - спросил он походя: даже на "вы" перешел - но, как оказалось, ненадолго.

- Нет. С семнадцати лет в партии.

- А подписывать бумагу не будете?

- Нет.

- Что ж вы партийный порядок нарушаете? Ну нет и не нужно,- почти одобрил он.- По первому разу никто не подписывает. По первому разу, говорят, не закусывают! - и ухмыльнулся и подмигнул: - Выпить любишь?

- Не слишком.

- "Не слишком",- неодобрительно повторил он, вслушиваясь в необычное сочетание слов.- Это твоя большая ошибка, что не слишком. Могли б сейчас принять с тобой. Ладно иди. А я о тебе думать буду: что делать с тобой, раввинский сын... Раввинским сыном тебя звать можно?

- Сыном можно: я от отца не отрекаюсь. Отродьем только не надо.

- Не надо значит не надо! - охотно согласился тот, играя с ним, как кошка с мышью.- Ступай. У меня без тебя работы - начать да кончить...

Яков вернулся от него в изнеможении и странном опустошении: будто его выпотрошили, как птицу. Его обступили - как после всякого допроса: так встречают студентов, вышедших после экзамена.

- Ну и что? Что тебе вменяют?

- Что я был английским шпионом с двадцатого года...

Теперь он относился к своим сокамерникам с иным чувством: поверил, что и на них возводят напраслину. С ним же здесь обращались с видимым уважением: к разведчикам люди относятся особенным образом.

- А они теперь всем это лепят,- поддакнул ему один из сидельцев.-Сталин, говорят, невзлюбил Черчилля... Не били?

- Нет.

- Теперь редко кого лупят. В отдельных случаях - когда имеется разрешение. Раньше-то всех лупцевали без разбора: на всех была лицензия... И что теперь?

- Ничего подписывать не буду,- сказал только Яков.- Вы разрешите, я прилягу? - обратился он к соседу, который до этого казался ему человеком серым и невзрачным, с которым он не обронил ни слова, будто его вовсе не было рядом,- так что тот даже начал нервничать, потому что отличался робостью и мнительностью.

- Ложитесь, конечно! - немедленно откликнулся тот, радуясь, что Яков заговорил с ним, и встал, чтоб освободить место.- Вы после допроса и старше меня как будто бы...

Яков признательно кивнул и лег на бок.

- Ложитесь. Тут обоим места хватит,- на что сосед немедленно согласился, чтоб не прерывать начавшегося знакомства.

- Савельича помнишь? - зашептал он заговорщическим тоном.

- Помню, конечно. Армейский.

- Ну! Плохо с ним совсем. Ему сегодня приговор огласили и в другую камеру перевели. Сюда не заходил даже.

- И вещи оставил?

- Конечно!..- Сосед кивнул с размахом: Яков попал в самую точку.- Зачем они ему теперь?.. И не знаешь, что лучше: соглашаться со всем и подписываться или на своем стоять... Они говорят, лучше подписывать, а видишь, как все получается...

В эту ночь Якову не спалось. Следователь, сам того не ведая, затронул больные струны его души и разбудил в нем давно дремлющих или притворявшихся спящими демонов: сам Яков не знал, насколько они болезненны. Когда переходишь в иную веру, невольно предаешь - не старую религию: в конце концов, все они одинаковы - а тех, кто раньше разделял ее с тобою; проклятие висит над отступником - даже тогда, когда переход к новому представляется ему совершенно естественным. Первая любовь не ржавеет - это касается не одних только отношений юноши с девушкой...

Отца он любил. Как ни смешна была ему его преданность Торе, он не мог не признать, что отец был для него примером в жизни: он был честен, справедлив, верен долгу и учил тому же ближних. Мать - другое дело: она писала романы и к живым людям - даже к своим детям - была довольно безразлична; все пылкое и горячее, что в нем было, Яков перенял от отца, все холодное и рассудочное - от матери. Что объединяло родителей - это что оба больше всего на свете почитали Слово: только отец был его читающим поклонником, а мать пишущим. Яков получил в наследство оба эти задатка, но признателен был только отцу. Он любил вспоминать его, но, странное дело, всякий рассказ о нем упирался у него в одно и то же - как он обманул его на смертном ложе. Он рассказывал об этом посмеиваясь и нисколько не виня себя за это: вот, мол, какие бывают случаи - но на сердце его всякий раз кто-то неслышно скребся.

Отец, Гирш Лихтенштейн, рано состарился и поседел - не столько от преклонных лет, сколько от потрясений, которые пережил, когда семью, как и всю еврейскую общину Тукумса, переселили в промышленный Кременчуг на Украину. Евреи, по мнению российского правительства, чересчур любили немцев, и их, от греха подальше, вывезли из вероятного района военных действий. Отец сросся душой и телом с синагогой, в которой испокон веку жила его семья, и с узкими тукумсскими переулками, в которых одним евреям было легко и нетесно. Он и в Кременчуге выполнял свои обязанности: куда он мог от них деться? - но здесь все было не как дома: он словно гастролировал на выезде. Какая-то глубокая и ежедневно растущая трещина возникла в его жизни и отдаляла его от близких. В его собственной семье произошел раскол, и его до сих пор неоспоримое главенство подверглось незримому, но от этого лишь еще более ощутимому сомнению. Старший сын Лазарь и прежде в его отсутствие насмешничал над отправляемыми в доме ритуалами, теперь же и вовсе отошел от семьи и от религии: поступил в банковский институт, пропадал целыми днями, не каждую ночь ночевал дома. Но это была не самая большая беда: отец давно смирился с его предательством и распознал сидящую в нем иронию, когда Лазарю не было и десяти: он тогда уже объявил, что его преемником в синагоге будет Янкель, хоть он и был моложе Лазаря на три года. Янкель горел и дышал верой, читал взрослые места в Торе и давал им свое, им самим понятое, значение, делился своими знаниями с детьми бедняков в хедере и делал это так, что сердце отца переполнялось радостью и гордостью и он заранее предвкушал появление истинного мудреца в тукумсском храме. Но теперь и с Янкелем что-то происходило: он словно перетекал куда-то, его телесная оболочка была рядом, а душа отлетала к неизвестным берегам и готова была там остаться: с отцовской душой ее соединяла совсем уже тонкая пуповина. Это и было для отца причиной преждевременного старения, ударом ножа в его сердце. И Янкель стал уходить по вечерам - именно теперь, когда в городе становилось неспокойно из-за большого числа армейских, от которых никогда не знаешь чего ждать, и когда его присутствие дома было особенно необходимо. Он приходил "оттуда" веселый, радостный, чужой до неузнаваемости и на все осторожные вопросы отца о причинах такого настроения в столь неподходящее и чреватое грозой время отвечал беспечными глупостями, неприличными в своей вопиющей и скандальной лживости. Мать сказала, что у него, наверно, появилась барышня, но в ней говорила романистка - отец знал, что девушки не могут так ярко и так надолго преображать и окрылять молодых людей и так зажигать им очи - особенно таких, как Янкель, чьи глаза открыты сначала на писание, а потом уже на все прочее. Его жена могла бы быть повнимательней к тому, что делалось в доме. Писать романы хорошо, когда все спокойно и няня и экономка ведут хозяйство и следят за детской, но когда в семье поселяется раздор и между ее членами вырастает пропасть? Теперь она, правда, не писала романов, но зато читала их с утра до вечера и лишь изредка поднимала взгляд на то, что делалось у нее под носом: будто то, что она читала в книгах, было важнее злобы дня и самого хлеба насущного. Иногда он глядел на нее с не подобающей ему злостью: не от нее ли идет это вероломство - не от этой ли исподтишка чужой и духовно неверной женщины? Он сказал ей, что Янкель готов отпасть от веры,- она в ответ лишь пожала плечами, и неясно было, что она имеет в виду: не верит в это или безразлична к самой сути дела. Так долго продолжаться не могло. Отец был словно высечен из одного большого камня и не умел жить, как языческий Янус, с двумя лицами, направленными в разные стороны. Он уже и на любимого сына своего глядел иной раз с затаенной ненавистью: правда, всякий раз сменявшейся приливом удвоенной отцовской любви и преданности, на которую способны только евреи,- когда их не обманывают.