На крутой дороге - Яков Васильевич Баш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Девушка молча взяла записку и вышла. Следующим в комнату, где работала комиссия, вошел высокий, мускулистый парень, похожий на борца. Это был один из приймаков-окруженцев. Еще месяц тому назад он скрывался от полиции, ночевал в овинах, на огородах — оборванный, завшивевший, до предела истощенный. Но ему посчастливилось: его приютила, привела к себе в дом бойкая молодушка, женщина заботливая и привлекательная. Спрятала, выходила, да еще и мужем своим назвала. За месяц жизни у молодушки парень изменился до неузнаваемости: стал настоящим здоровяком, хоть на ринг выпускай! Так в приемных мужьях всю войну предполагал он отсидеться. И вдруг как снег на голову — мобилизация. Да еще какая! Его вызвали в полицию, бросили в машину и привезли сюда. Не успел даже попрощаться с заботливой молодкой…
А во дворе творилось что-то жуткое: здоровые завидовали хилым; ели горький чертополох, пили табачный отвар, отравляли, калечили себя, лишь бы только избежать страшного номерка в эшелон. И тут окруженец сам себя проклинал за то, что уродился таким здоровым и выносливым — никакая болезнь к нему не приставала. Дожидаясь вызова на комиссию, он сжевал весь табак, который оставался в кисете, — не взяло; наелся какой-то ядовитой травы — не повлияло; готов был выпить целую бутылку табачного отвара, но его во дворе школы невозможно было достать ни за какие деньги. Так подоспела его очередь идти на комиссию.
И вот он стоит перед профессором, красный, вспотевший, тревожно посматривая на него исподлобья. Профессор выслушал его, выстукал пальцами грудь, спину, поставил на колени, заставил лечь, снова — на колени и снова лечь — парень даже запыхался. А профессор, не давая ему отдышаться, заставлял сгибаться и разгибаться, ложиться и вставать.
— Фамилия? — строго спросил Петр Михайлович.
— Бов… Бовкало! — с трудом произнес запыхавшийся парень.
— О, фамилия громкая, а здоровье — хрупкое! Тебе, парень, лечиться нужно.
Бовкало вытаращил глаза: или он не понял, или над ним смеются. Но может, у него и в самом деле какая-нибудь скрытая страшная болезнь? А профессор, пользуясь тем, что фон Эндер вышел в другую комнату, все тем же суровым тоном продолжал:
— Да, да, нужно лечиться, а то погибнешь. И самое лучшее лекарство — лесной воздух. Понятно?
Окруженец растерянно схватил из рук врача талончик на временное освобождение и вышел. Он весь дрожал. Дрожал, сам не зная отчего: то ли от неожиданного спасения, то ли от боязни возможной провокации.
Профессор, прикидываясь равнодушным ко всему, громко и строго вызывал из коридора следующего…
А поздним вечером Константин Назарович опять сидел с профессором за шахматной доской и дрожал, будто его в самом деле трясла малярия.
— Нет, нет, Петр Михайлович, так дальше нельзя! — каким-то не своим голосом причитал он. — Нельзя! В этом меня окончательно убедили вчерашние и сегодняшние события. Вам нужно покинуть Фастов. Немедленно покинуть!..
Вчерашний обыск в доме профессора не на шутку напугал Константина Назаровича. Он был уверен, что вслед за профессором и к нему придут с обыском. К счастью, вчера беда миновала его. Но сегодняшняя работа в комиссии едва ли не стоила ему жизни. В любую минуту их могли разоблачить. И весь день Константин Назарович чувствовал себя как на вулкане. Он еле дождался той минуты, когда фон Эндер объявил перерыв до следующего утра.
— Не забывайте, Константин Назарович, — заметил на это профессор, — что вы приходите ко мне только для того, чтобы играть в шахматы. Шах!
— Это игра с огнем.
— Это не игра, Константин Назарович! Это война!
Константин Назарович волновался. Упорство профессора, в особенности его спокойствие, с которым он относился к опасности, начинали раздражать врача. Он даже не совсем понимал профессора: еще утром тот с болью воспринял назначение на работу в комиссию, воспринял как жестокий приговор, а сейчас будто доволен этой работой. Даже рад ей.
— Да, Константин Назарович, это — война, — повторил он. — Я не ожидал, что у нас будут такие результаты. Сегодня гестаповцы дали нам оружие, чтобы мы стреляли из него по своим. А мы с вами повернули его против гестаповцев. И с первого же раза стреляли, кажется, метко. Честное слово, я доволен.
Профессор чувствовал себя, как после сложной, удачно сделанной хирургической операции в клинике.
Однако Константин Назарович не отступал. Он доказывал, что оставаться профессору в комиссии и дальше — все равно что своими руками готовить себе виселицу. Жандармы теперь не прекратят слежки за ним. Киевским гестаповцам уже, наверное, известно, кто такой профессор Буйко. И как только узнают, что он коммунист, — боже упаси! — всему конец. Константин Назарович волновался и настаивал на том, что профессору нужно немедля покинуть город, выехать в какое-нибудь село, где у него теперь налажены хорошие связи, и там укрыться.
Несомненно, Константин Назарович искренне беспокоился за судьбу профессора, но при этом он не забывал и о себе. На всякий случай еще прошлой ночью отправил куда-то в село дочь и жену.
— Я понимаю, — после непродолжительного молчания сказал профессор, — работать в комиссии так, как мы работали сегодня, все равно что стоять под занесенным над головой топором. Этого я от вас не хочу и не могу скрывать. Не могу потому, что вы такой же солдат, как и я. Комиссия — это поле боя, на котором судьба поставила нас защищать Родину. Скрываться — значит бояться. А трус — брат врага.
Константину Назаровичу стало неловко. Круглые плечи его нервно передернулись. Он почувствовал, что упрек профессора направлен против него.
А профессор задумчиво прошелся по комнате и снова остановился рядом с коллегой:
— Вы только представьте себе, Константин Назарович, что будет с теми людьми, которых гитлеровцы согнали со всего района во двор школы, если в комиссии будут вместо нас работать трусы или предатели… Фашисты набросили петлю на все наше население, даже на детей. У нас в руках нож, которым можно перерезать петлю. И мы должны ее перерезать, чего бы это ни стоило… Может быть, даже ценою жизни.
Он снова прошелся по комнате, потом задумчиво остановился возле стола:
— А кончится война!.. Она рано или поздно кончится, и непременно нашей победой. От оккупантов тут и духу не останется! — уверенно сказал он. — И если мы сейчас спрячемся, что подумают о нас люди! Они проклянут нас тогда. Даже дети наши будут открещиваться от нас. А если мы погибнем, но погибнем как честные солдаты, — не забудут нас люди. Спасибо скажут!
Константин Назарович молчал. Он уже не находил в себе
