Пути неисповедимы (Воспоминания 1939-1955 гг.) - Андрей Трубецкой

Но это, повторяю, был единственный случай. Всех остальных беглецов возвращали.

Один молодой парень, мордвин, сын культурных родителей (отец — чуть ли не прокурор республики, а сын сел за антисоветчину), скромный и тихий, бежал днем с шахты, разыграв, если так можно выразиться, психологический этюд с конвойным солдатом. В то время на этой шахте проходили практику несколько учеников ПТУ. Этот парень вывернул телогрейку наизнанку, номером внутрь, так же поступил с ватными брюками (после этого побега в телогрейках и ватных штанах, как и во всей другой одежде, стали пробивать насквозь дыры величиной чуть не с ладонь, которые зашивались тряпкой с номером). На лоб под шапку поддел кусок белой расчесанной овчины, имитируя пышный чуб — всех заключенных стригли наголо — и с плоскогубцами в руках выпрыгнул из поднимающейся клети на ходу прямо на часового, стоявшего у нулевой, чуть не сбив его с ног, а клеть ушла вверх на эстакаду. Выпрыгнул с криком: «Предохранитель выбило!» — и бросился к трансформаторной будке. Так как заключенные на этой шахте работали только под землей, то двор не охранялся, и парень без помех ушел на железную дорогу и зарылся в руду в открытом пульмане. Там его и нашли с собаками на каком-то перегоне за Кенгиром. Парня страшно избили. Я это хорошо помню потому, что его привели на осмотр в амбулаторию третьего лагпункта, где я тогда работал. У него на лице была застывшая страдальческая полуулыбка — он не мог ни открывать, ни закрывать рта; ему прикладом выбили зубы.

А вот другой случай — побег из режимной бригады с шахты. Совершен он был в июле, в самое неподходящее время, в жару и сушь. Шахта № 39, с которой бежали, была самой мелкой и, к тому же, изолированной от остальных, то есть не связанной подземными штреками с другими. Одна из выработок этой шахты близко подходила к поверхности, и грунт над ней даже просел. Это место было обнесено наверху проволокой как опасное. Каждую смену пять человек, собравшиеся бежать, проламывали себе выход именно в этом месте и, выйдя на поверхность, ушли в степь. Группа была интернациональной: два кавказца-грузина (они быстро откололись и пошли отдельно), украинец Поденко, русский (фамилию забыл) и татарин Аблязов, крупный, мясистый и властный субъект с низким лбом, претендовавший на особое положение среди соплеменников. Эти трое долго шли степью. Скоро кончился небольшой запас воды, взятой с собой. Кругом выжженая степь, жара. И тут случилось невероятное: Аблязов зарезал украинца и пил его кровь. Третий крови не пил. Потом он рассказывал, что Поденко молил Аблязова не убивать его, что вода должна быть близко (они, действительно, были в километрах десяти от какой-то речушки). Они так и остались около зарезанного, где их обнаружили и привезли в лагерь. А через несколько дней поймали и двух других беглецов. Эта страшная история всколыхнула весь лагерь. Аблязов сидел в «камере хранения», а режимники, да и не только они, строили планы, как ему отплатить. Однако, сказать, что абсолютно все были возмущены этим бессмысленным убийством и страшным фактом, когда один человек пил кровь другого, было бы неверно. Наш же собригадник, узбек, передавал передачи Аблязову, правда, передавал тайно. Это выяснилось позже, когда все немного успокоились, и поэтому осталось для узбека без каких-либо телесных внушений. Только иногда в разговоре с этим узбеком проскальзывало: «Все вы, черножопые, кровь готовы пить у нашего брата».

Упоминавшиеся мной Кравченко и Криков после суда за убийство Шелкаускаса отправлялись в закрытую тюрьму, по слухам в Иркутскую. Туда же, по тем же слухам, был отправлен Аблязов. Кравченко и Криков передавали, что если он будет там, то Аблязову не жить. Добавлю, что случай этот использовался лагерным начальством в поселке — вот, дескать, какие звери находятся здесь за проволокой.

Еще одна попытка бежать тоже из нашей бригады с знакомого карьера у 43 шахты. Были у нас два приятеля, два пожилых человека — Цибаев и Филин. Сидели они в режимке давно. Когда я там появился, они были уже старожилами. Жили дружно, вместе ели, вместе спали. Кстати сказать, «вместе есть» означало неизмеримо большее, чем внешний смысл этих слов — есть из одной миски, сливая в нее баланду или сваливая кашу, было символом очень большой дружбы и даже братства. В режимку Цибаев и Филин попали за попытку к бегству, но в разное время, а в бригаде близко сошлись. На воле Цибаев работал кузнецом, а за что попал в лагерь — не знаю. Уже когда я был в режимке, к их компании присоединился западный белорус Старикевич, а немного позже Филин откололся, да так, что и спать перешел в другое место, да и работать стал в другом забое. А потом и Старикевич отделился от Цибаева, но отделился внешне. В намеченный день Старикевич засыпал Цибаева щебенкой в подготовленном забое, где беглец устроил себе нечто вроде пещеры с запасом воды и сухарей. Дело было в марте, когда еще лежал снег. В тот день случилось так, что в обеденный перерыв подрались двое бригадников, подрались до крови. С вышек это видели. А когда стали снимать с работы и пересчитывать, то одного не досчитались. Выяснилось, что нет Цибаева. Бригаду задержали на карьере. Стали подозревать, что его убили. Прибыло начальство, дополнительный конвой. Из дела выяснилось, что Цибаев еще раньше пытался бежать. Обошли зону кругом — снег везде цел. Значит Цибаев, живой или мертвый, на карьере.

Нас увели, а пустой карьер стали круглосуточно охранять снаружи. Внутрь нагнали солдат искать Цибаева, переворачивать все штабели. Из бригады, сидевшей теперь под замком, забрали Филина и Старикевича. Филин скоро вернулся весь избитый: «Ничего не знаю, я давно с ним разошелся», — только и твердил он начальству. А вот из Старикевича выбили все, что нужно.

Месяца через полтора Цибаев вновь попал к нам в режимку и рассказал следующее. План его был таков: вылежать чуть ли не месяц в своем тайнике, хлебом, сахаром и водой он запасся достаточно. По его расчетам так долго охрану держать не будут. Тогда он сможет спокойно уйти. Он полеживал, и все, что делалось на поверхности, довольно хорошо слышал, а время отсчитывал по взрывам под землей в шахте, когда между сменами отпаливали руду. Лежал спокойно, с каждым днем все больше уверяясь; что его не найдут. Но однажды, когда он уже устраивался спать, послышались близкие голоса и даже как будто знакомый голос Старикевича: «Вот здесь копайте», — потом звуки работающих лопат, и его извлекли. Было уже темно. Светили карманные фонари. Кругом много офицеров. Поэтому не били. Цибаеву прибавили срок до 25-ти, и все. Старикевич же исчез с нашего горизонта. А когда нас вновь вывезли на карьер 43 шахты, мы увидели, как там все было перевернуто: досталось же солдатикам работы. Бригадники особенно жалели обогревалку — довольно просторное помещение, построенное из камня в глубоком забое, имевшее печку и дощатые нары для спанья.