Четыре танкиста и собака - Януш Пшимановский

Поручник отдал честь и исчез в проеме, а полковник подошел к Косу, стоящему по стойке «смирно».

– Поедете с нами.

– У меня кроме танка четыре пехотинца, пять разведчиков и гаубица с расчетом.

– Гаубицу отправим в батарею, а остальных возьмите как десант.

– Слушаюсь.

– Не думал, что меня кто-нибудь найдет в этой неразберихе, да еще ночью. – Полковник пожал руку сержанту и подхорунжему в повернул в сторону ворот.

– Разрешите, я тоже с вами, – предложил Стасько.

– Ладно!

– Янек! – закричал Густлик. – Бегом ко мне, не удержу!

– Что там? – забеспокоился Янек.

– Глянь на пехоту, что нас в бою прикрывала. – Он показал на обоих Шавелло.

– Уже из госпиталя? – удивился Янек. – А как сержант Огонек?

– Все в порядке, – ответила девушка, высовывая голову из-за плеч Константина и Юзека.

– Маруся, – тихо произнес он, не двигаясь с места. – Ты с нами шла через это проклятое шоссе? Почему не сказала?

– Твое место в танке, мое – в цепи. О чем тут говорить!

– Зачем сюда пришла?

– За колечком, – улыбнулась девушка и положила руки ему на плечи. – И за вознаграждением. Трудно ведь найти «Рыжего» в таком месте.

– В польском мундире? – не переставал удивляться Кос.

– Авансом, – ответила она, продолжая улыбаться, и, прижимаясь к нему, прошептала на ухо: – Я написала, как ты просил. Командующий армией дал согласие и подписал красным карандашом.

– Экипаж, не глазеть! – подал команду Густлик.

Все отвернулись, чтобы не мешать целующимся. Елень оперся локтем на крыло танка.

– Шарик, ко мне! И не подглядывай…

И вдруг Елень оцепенел. Из штаба вышел поручник, их поручник, их первый командир, но уже в форме советского капитана. Елень с такой силой сжал кулаки, что край крыла отогнулся вверх. Затем закрыл глаза рукой и снова открыл. Капитан удалялся.

– Янек…

– Не мешай, – засмеялся Кос.

– Григорий! – через минуту закричал Елень, когда капитан почти исчез в темноте. – Послушайте, я видел собственными глазами…

– Кого?

– Я только что его здесь видел. Значит, это не он под Вейхеровом…

– Если это шутка, то очень глупая, – сказал Кос.

– Янек!

Густлик сказал это таким голосом, что Косу стало не по себе. Он подошел к другу и обнял его за плечи.

– Ну, хватит. Чего надулся? В такую ночь все может показаться.

Лидке казалось, что во время ужина генерал внимательнее, чем обычно, смотрит на нее, как бы не решаясь заговорить с ней. Допивая свой вечерний стакан крепкого чая, он молчал и вертел в руках шкатулку из черного дерева, затем, бросив ее в угол, ушел в свою комнату. Через приоткрытую дверь видна была его тяжелая темноволосая голова, склоненная над бумагами.

Лидка вынесла грязную посуду на кухню, погасила свет, открыла окно и села к радиостанции. Сегодня было ее дежурство до двенадцати ночи: пятнадцать минут прослушивания, пятиминутный перерыв для отдыха и опять прослушивание.

Она сняла сапоги – босые ноги утонули в пушистом ковре, руки удобно положила на подлокотники кожаного кресла. На стенах темнели картины, в стеклянных шкафах поблескивали хрусталь и серебро. Из окна тянул приятный холодок, смешанный с запахом леса.

Штаб армии разместился в одной из вилл в пригороде Берлина. Виллы, настоящие дворцы, еще несколько дней назад принадлежали гитлеровским богачам. Здесь было много ценных, прекрасных вещей, но у Лидки они вызывали брезгливое чувство. Только шкатулка, которую генерал бросил на пол, очень понравилась ей.

Во время первого перерыва она подняла шкатулку и сложила в нее свои девичьи драгоценности: губную помаду, коробочку с пудрой, ножницы, пилку для ногтей, флакон духов с запахом фиалок.

Она приняла два доклада, выдала расписку в их получении. Генерал услышал работу ключа и через минуту вышел к ней. Он читал донесения, наклонившись к узкой полоске света от шкалы радиостанции.

– Хорошо, – сказал он и, посмотрев по сторонам, спросил: – Где шкатулка?

– Черная? – удивилась она. – Которую вы выбросили? – Она подала ее генералу.

Он кивнул головой и, вытряхнув содержимое, унес в свою комнату. Это было странно.

Генерал вернулся, сел рядом и молча посмотрел на нее.

– Пауза, – сказал он, посмотрев на часы, и, когда она сняла наушники, спросил: – Тебе Маруся говорила, о чем рапорт, который ты привезла?

– Нет.

– Прочитай.

Генерал придвинул к свету лист бумаги с резолюцией советского командующего армией, сделанной красным карандашом.

– Я догадалась, – ответила она помолчав.

– Я знаю, что это тебя не радует, – генерал говорил тихо и сердечно, – но ты молода и красива. У тебя вся жизнь впереди, и много хорошего тебя ждет в ней. Я считаю, что ты не должна им мешать.

– Почему? – спросила она, злясь на то, что начальник вмешивается в ее личные дела.

– Потому, что это будет похоже на то, как если бы ты подобрала что-то, что уже однажды выбросила. Не потому ли тебя это заинтересовало, что кто-то другой поднял?

От волнения у нее перехватило горло. Что за сравнение человека со шкатулкой?

– Маруся прибудет в нашу армию, а остальные формальности после войны, – продолжал генерал. – Этот лист бумаги решает судьбу двух людей, любящих друг друга. – Он расправил ладонью согнутый лист и после минутного колебания добавил: – Я хотел бы, чтобы ты поняла и хорошо относилась к ним.

Генерал вернул шкатулку, слегка погладил девушку по голове и вышел.

Лидка молча включила радиостанцию. Со стиснутыми зубами и прищуренными глазами, она старалась уловить среди писка и свиста позывные танковых частей. Ей казалось, что она держит в руке ненавистный лист, рвет его на мелкие кусочки и разбрасывает. Или что бросает его в огонь и смотрит, как лист чернеет, морщится, горит.

В полночь она окончила дежурство и уснула неспокойным сном.

На рассвете ее разбудил вой сирены, а через минуту земля задрожала от разрывов бомб. Когда она выбежала на улицу, самолетов уже не было.

– «Юнкерсы», – пояснил водитель транспортера. – Три было. Один сбили наши зенитчики. Успели набросать зажигательных, а лес сухой как солома…

Только теперь Лидка заметила, что кровля виллы, на которой они размещались, пылает и огонь уже лижет стены первого этажа.

– Уже час, как генерала к командующему армией вызвали, – продолжал механик, – но у нас все в порядке: никто не ранен, радиостанцию вынесли вовремя, сейф тоже…

– Бумаги на столе остались, – неожиданно для себя сказала она.

– Этого не знаю. Мы не брали. – Он подумал секунду. – Может, сам генерал перед уходом положил в портфель? Но сейчас уже поздно, хоть бы кто золотые горы сулил – не найдешь.

Лидка смотрела на золотистые языки пламени, которые уже лизали оконные рамы генеральской комнаты, и сердце ее билось все сильнее.

24. Ночной марш

Получив приказ сопровождать гаубичную бригаду к Шарлоттенбургу, Кос слегка опешил. Им предстояло выйти на шоссе, которое они несколько минут назад форсировали, и двигаться по нему в восточном направлении, к центру города, ведя борьбу с потоком гитлеровских войск, текущим на запад. Такие действия ведутся обычно пехотой или танковыми подразделениями, но как их осуществить с помощью одной лишь артиллерии?

Между тем не прошло и часа, как положение в Шпандау коренным образом изменилось: переброшенные из резерва советские танковые полки, преследуя по пятам отступающего противника, погнали его в расставленную в десяти – пятнадцати километрах от предместий Фалькензее западню. Отверстие в берлинском мешке захлопнулось.

Когда был получен приказ на выступление, шоссе, ведущее в центр города, было уже свободно. Каждые сто – двести метров несли службу усиленные взводами автоматчиков посты службы регулирования движения, готовые отразить нападение какой-либо отступающей группы противника.

«Рыжий» со значительным десантом на броне шел в центре колонны среди штабных автомашин; рядом двигался последний, чудом уцелевший в бою мотоцикл.

Ночь была светлой от пожаров. Когда подошли к каналу Хафель, закованная в бетонные берега вода показалась расплавленным, медленно текущим металлом. У сгоревших вокруг домов, казалось, сохранились лишь фасадные стены, изукрашенные, как после маскарада, обрывками афиш, сорванными вывесками и многочисленными кичливыми лозунгами, среди которых чаще всего повторялись в общем-то правильные мысли: «Лучше смерть, чем рабство», а также «Берлин вечно будет немецким» и огромная буква «V».

Янек подтолкнул Густлика и сказал:

– Конечно, Берлин будет немецким, но не гитлеровским.

– Ага, – ответил Елень. – «V» означает «Виктория», а по-нашему «победа». Победа, только наша.

Тут и там лозунги были завешаны кусками белой ткани различной формы и размеров – флагами капитуляции.

Улица упиралась в набережную, разнесенную взрывом; укатанный многочисленными колесами, пологий спуск вел по развалинам над искрящейся водой к мосту, распластавшемуся на многочисленных понтонах.