12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

Дю Руа приобрел известность в политическом мире. Рост своего влияния он чувствовал по тому, как ему пожимали руку и как перед ним снимали шляпу. Жена не отставала от него, — она восхищала и изумляла его изобретательностью своего ума, искусством добывать сведения и обширным кругом своих знакомств.

Возвращаясь домой, он постоянно находил у себя в гостиной то какого-нибудь сенатора, то депутата, то судью, то генерала, обращавшихся с Мадленой, на правах старых знакомых, дружески-непринужденно, но с оттенком почтительности. Где она познакомилась со всеми этими людьми? В обществе, — говорила она. Но каким образом сумела она завоевать их доверие и симпатию? Этого он попять не мог.

«Из нее вышел бы великолепный дипломат» — думал он.

Она часто опаздывала к обеду, вбегала запыхавшись, красная, возбужденная, и, не успев даже снять шляпы, говорила:

— Ну, сегодня у меня есть для тебя кое-что. Представь себе, — министр юстиции назначил судьями двух лиц, участвовавших в смешанных комиссиях[41]. Мы ему зададим такую головомойку, что он долго будет помнить.

И министру устраивали головомойку — одну, другую, третью. Депутат Ларош-Матье, обедавший у них по вторникам, после графа де Водрека, начинавшего неделю, крепко пожимал руки обоим супругам, выражая бурную радость. Он беспрестанно повторял: «Черт возьми! Какая кампания! Неужели мы после этого не победим?»

Он надеялся добиться портфеля министра иностранных дел, на который он давно уж метил.

Это был одни из тех политических деятелей, у которых нет определенной физиономии, нет убеждений, нет выдающихся способностей, нет смелости и нет серьезных знаний; провинциальный адвокат и лев, он искусно лавировал между враждующими партиями, представляя собою нечто вроде республиканского иезуита и либерального гриба сомнительного качества, какие сотнями вырастают на навозе всеобщего избирательного нрава.

Своим дешевым макиавеллизмом он снискал популярность среди своих коллег, среди тех деклассированных и отверженных людей, которых делают депутатами. Он обладал довольно приличной внешностью, был достаточно благовоспитан, развязен и любезен, чтобы рассчитывать на удачу. В обществе — в смешанной, подозрительной и малокультурной среде государственных деятелей того времени — он пользовался успехом.

О нем всюду говорили: «Ларош будет министром», — он и сам был в этом убежден более твердо, чем все остальные.

Он был одним из главных пайщиков газеты старика Вальтера, его товарищем и союзником во многих финансовых предприятиях.

Дю Руа поддерживал его, веря в его успех, смутно надеясь, что в будущем он будет ему полезен. Впрочем, он только продолжал дело, начатое Форестье, которому Ларош-Матье обещал орден Почетного легиона в случае, если победа будет одержана. Теперь этот орден украсит грудь нового мужа Мадлены — вот и все. В общем ведь ничего не изменилось.

Всем было ясно, что ничто не изменилось, и сослуживцы Дю Руа придумали ему кличку, которая начинала его раздражать.

Его стали называть «Форестье».

Как только он входил в редакцию, кто-нибудь кричал: «Послушай, Форестье». Разбирая письма в своем ящике, он делал вид, что не слышит. Голос повторял громче: «Эй, Форестье!», — и слышался заглушенный смех.

Когда Дю Руа направлялся в кабинет редактора, тот, кто его звал, останавливал его, говоря:

— Ах, извини, пожалуйста, я хотел обратиться к тебе. Какая глупость, — я тебя постоянно путаю с этим несчастным Шарлем. Это оттого, что твои статьи чертовски похожи на его. Все это находят.

Дю Руа ничего не отвечал, но приходил в ярость, и глухой гнев против покойника зарождался в нем.

Сам Вальтер однажды заявил, когда разговор зашел об удивительном сходстве оборотов речи и мыслей в статьях нового заведующего политическим отделов и его предшественника:

— Да, это Форестье, но Форестье более зрелый, более живой, более мужественный.

В другой раз, случайно открыв шкаф с бильбоке, Дю Руа увидел, что бильбоке Форестье обмотаны крепом, а его, — то, на котором он упражнялся под руководством Сен-Потена, — перевязано розовой ленточкой. Все они стояли в ряд, по величине, на одной полке; большая надпись, вроде тех, какие бывают в музеях, гласила: «Бывшая коллекция Форестье и Ко. Форестье Дю Руа — наследник. Патентовано. Прочный товар, пригодный во всех случаях жизни, даже в путешествии».

Он спокойно закрыл шкаф и сказал намеренно громко, чтобы его услышали:

— Всюду есть дураки и завистники.

Он был уязвлен в своем самолюбии и тщеславии — в этих неотъемлемых свойствах литераторов, делающих их, будь то репортер или гениальный поэт, одинаково подозрительными, настороженными и обидчивыми.

Это имя «Форестье» резало ему слух; он боялся его услышать и чувствовал, что краснеет при одном звуке его.

Для него это имя сделалось язвительной насмешкой, более того — почти оскорблением. Ему слышалось в нем: «Твоя жена делает за тебя работу так же, как делала ее за другого. Без нее из тебя ничего бы не вышло».

Он охотно допускал, что из Форестье ничего не вышло бы без Мадлены; что же касается его, то это другое дело!

Навязчивый образ преследовал его и по возвращении домой. Теперь уже все в доме напоминало ему о покойном — вся мебель, все безделушки, все, к чему бы он ни прикасался. В первое время он совсем об этом не думал, но кличка, данная ему сослуживцами, глубоко ранила его, и рана эта растравлялась теперь множеством мелочей, которых он до сих пор не замечал.

Он не мог больше дотронуться до какого-нибудь предмета, не представив себе сейчас же, что рука Шарля тоже прикасалась к нему. Все вещи, на которые он смотрел, которые он держал в руках, принадлежали раньше Шарлю, он их покупал, любил, обладал ими. И даже мысль о прежних отношениях его друга с женой начала раздражать Жоржа.

Иногда он сам удивлялся этому возмущению своего сердца, которого не понимал, и спрашивал себя: «Что же все это, черт возьми, значит? Ведь не ревную же я Мадлену к ее друзьям? Меня никогда не беспокоит мысль о том, что она делает. Она возвращается и уходит, когда хочет, а вот воспоминание об этой скотине Шарле приводит меня в бешенство!»

Он мысленно прибавил: «В сущности, ведь это был идиот; без сомнения, это-то меня и оскорбляет. Меня возмущает, как могла Мадлена выйти замуж за подобного дурака».

И он беспрестанно повторял себе: «Как могла такая женщина хоть одну минуту выносить подобное животное!»

Злоба его росла с каждым днем от тысячи мелочей, коловших его точно иголками, от беспрестанных напоминаний о другом, пробуждаемых каким-нибудь словом Мадлены, горничной, лакея.