Собрание сочинений. Том 1. Второе распятие Христа. Антихрист. Пьесы и рассказы (1901-1917) - Валентин Павлович Свенцицкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Буквальное понимание жертвы – чудовищный соблазн. Ещё не будучи насквозь изъеденным грехом, не отчаявшийся во спасении Арнольд Реллинг говорит: «Самоубийство – преступное бессилие перед смертью. Капитуляция без генерального сражения. Отдача себя в позорный плен слабейшему противнику».[20] Откуда же столь страшный финал? Его надо понимать символически, как и положено по Новому Завету: «мы умерли для греха» (Рим. 6, 2); «уже не я живу, но живёт во мне Христос» (Гал. 2, 20). Так же мыслил автор, предполагавший в третьей части явить образ воскресшего человека (см. с. 753). Жажда жизни не есть цепляние за жизнь, бесстрашие пастора на пожаре и признание «Смерти принять не могу… Я не боюсь… Не могу… Не должен» показывают уверенность в промысле Божьем. Гнетёт его не сам факт разделения души и тела, а возможность перейти в мир иной, не избавившись от грехов, т. е. утрата вечной жизни. Страх смерти бывает разным, в зависимости от того, первой боимся или второй, возводим на престол ложь или истину, веруем в тление или в Сущего.
Большинство персонажей пьесы «Интеллигенция» – люди верующие. И всяк – в разное. Доктор верит в бактерию, причём так неистово, что полагает: хорошо узнавши её, человек по-другому взглянет и на небо. Сергей Прокопенко заявляет, что должен верить в кого-нибудь (не во что-нибудь!), но перечисляет безличных, абстрактных своих богов: интеллигенцию, русское общество, зарю новой жизни; хотя верит и в чудодейственную, вдохновляющую силу любви. Добрейший Иван Трофимович верит в благотворность избранного способа спасения родины, оттого и жертвует деньгами. Графоман Сниткин верит в успех и необходимость просвещения народа. Распускающий грязную сплетню мелкий завистник Ершов верит только в себя. Даже несчастная болтушка Пружанская, от одиночества бросающаяся в общественную деятельность, верит, что женщина спасёт школу. Поэтому огульные упрёки Подгорного в отношении потери «веры вообще» безосновательны. Но что касается главного – отсутствия веры в Иисуса Христа, совершенно правильны. Именно в этом отрыв интеллигенции от тела народного – вера его стала чужда. А когда нет стержня существования, человек становится никудышным, ни на что непригодным. 1917 год показал немощь образованщины, её духовную опустошённость: когда получила полную власть – всё разлетелось вдребезги. А потом сбылось предсказанное автором: «Не пройдёт и двадцати лет, как интеллигенция русская выродится окончательно и превратится в жалкое, бессильное ничтожество».
Как дедушка Исидор воплощает лучшие качества русской души (истинную веру, жалостливость, отзывчивость, смирение), так и Подгорный – символ лишившегося корней, потерявшего устойчивость образованного общества: человек с двоящимися мыслями. Он прав: чтобы стать простым, тихим, цельным, надо отдаться Богу, но это не значит «поверить во что-нибудь», а – уверовать в Христа Спасителя всем сердцем и всею душой. Подгорный о сём не ведает, но чувствует свою немощь, хочет исцелиться и избирает единственно верное – бежит из духовного болота на поиски веры. Хотя бы потому, что идти больше некуда… Это важно, это очень важно понять: кроме как к Единому Богу, идти некуда. Пока поэт вопит: «Лучше разврат», а доктор поддакивает: «Развлечения найдутся», бывший учитель тихо уходит. Он никого не зовёт с собой, ведь не уверен даже в правильности выбора. Он начинает сызнова, опираясь на твёрдое сознание, что ничего не знает, и в жажде научиться умению веровать. «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное» (Мф. 5, 3). Бог даст, ещё успеет помочь Лазареву (единственному мучительно ищущему Духа Нового), если тот раньше не застрелится от отчаяния; но, может быть, его фамилия говорит о том, что автор видел в нём личность воскрешаемую…
Пока же Подгорный не способен уразуметь: и бесы веруют и трепещут, но не перестают быть бесами, ибо вера без дел мертва (Иак. 2, 19–20). Долог путь на гору Голгофскую, но первый шаг он сделал. О, если бы ему последовала вся страна! Куда там… Цвет посеребрённого века составили в конец изолгавшиеся, развратившиеся, загнившие и оскотинившиеся писатели, художники и общественные деятели. Властители умов! Их ценили и ценят как лучших людей России, им поклонялись и продолжают поклоняться миллионы одурманенных запахом распада. Потому и сбылось страшное пророчество Свенцицкого: «Последняя честность исчезнет через два-три поколения, и люди начнут попросту душить друг друга, превратятся в духовных зверей, отдадутся в рабство сладострастия, лжи и всякой мерзости».
Недалека была от истины Л. Я. Гуревич, писавшая о пьесе «Наследство Твердыниных»: «…кажется, что автор хотел придать ей не одно только бытовое, но и какое-то иное, более общечеловеческое значение».[21] Именно так, надо лишь потрудиться распознать. Сколько раз в России 1990-х звучали фразы: «При дедушке гораздо было лучше. Мы жили впроголодь, но определённой жизнью. <…> О богатстве не думали. Мы знали, что жизнь будет тяжёлая, бедная. И нисколько не боялись. <…> Жили сами по себе… Потихоньку от него – всё же были счастливы». А когда «дедушка» умер, нас придавило «проклятое наследство». Не три недели, как в пьесе, – десятилетие прошло в ужасе. «Теперь все хозяева стали – все тащут». И не было сил остановить распад, пресечь беззаконие, прикрикнуть на распоясавшихся новых хозяев. С нами самими что-то случилось – ни мысли, ни воли… Да не то ли произошло и после февральской революции 1917? Ведь это не Андрей Иванович, а милейший князь Г. Е. Львов восклицает: «На какие угодно уступки пойду, лишь бы скандалов не было». Казалось бы, всё ясно и просто: надо противостать злу. Ан силы-то и нет… Духовной силы, силы духа. А всякое действие (и бездействие), кроме открытой борьбы, есть потакание злу, пособничество его полновластию. Но и бороться с врагом нельзя любыми способами. Безликий и хладнокровный Пётр Петрович, науськивая Софью устранить препятствие, выдвигает главный довод: «В грех вы не верите». Следовательно, можно переступить через человека, пойти на преступление. Пусть потерявший веру Прокопий Романович («Бога ты оставь!.. Я знаю – что знаю») сбесился от жадности, но уподобляться ему непозволительно. Наследство деспотизма – безволие и вседозволенность, псевдосмирение и безудержная жажда власти. После бездушной, парализующей творческие силы тирании неизменно наступают смутные времена. Так повторялось всегда – и в Церкви, и в государстве. Об этом и предупреждает автор: «Погубит нас это проклятое наследство!»
* * *
В отличие от прочей прозы Свенцицкого в рассказах отсутствуют автобиографический подтекст (разве что в «Дневнике» прослеживается) и символическая глобальность действия (обобщения предоставлено сделать читателю), но, как и всегда, главные персонажи показаны в переломный момент жизни. В ранних произведениях обстоятельства противятся мечтам героев, толкают