Крушение России. 1917 - Вячеслав Алексеевич Никонов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Министр двора Фредерикс также направил спикеру Думы послание в котором выражал уверенность, что «Ваше превосходительство как лицо, неоднократно пользовавшееся доверием Государя Императора и обласканное милостью Его Величества, носящее придворное звание, примете надлежащие репрессивные меры по отношению к виновному в нарушении порядка прений, затронувшему в своей речи Августейшую Особу Государыни Императрицы»[1342]. Апелляция к дворянской чести звучала весьма наивно в отношении людей, уже вступивших на революционную стезю.
Родзянко и его коллеги из руководящего ядра октябристов, по словам присутствовавшего на их совещании Глинки, «вструхнули». После недолгого обсуждения решили: «Так как вечером на следующий день были назначены выборы в президиум, и Варун-Секрет кандидатом на этих выборах не числился, решено было принести бескровную жертву. Варун должен был утром извиниться за то, что не принял к Милюкову дисциплинарной меры, так как не знал существа того, что Милюков произнес на немецком языке, ввиду незнакомства своего с этим языком (?!), и, так как в следующих заседаниях принятие таких мер уже допущено быть не может, то ему остается отказаться от звания товарища председателя Государственной думы»[1343]. Так и произошло. 3 ноября Варун с думской трибуны извинился за то, что «упустил из вида заявить члену Государственной думы Милюкову о недопустимости употребления иностранного языка» и подал в отставку[1344]. В тот же день Родзянко был переизбран председателем Думы, место Варун-Секрета занял радикальный кадет и масон Некрасов.
Родзянко, уверив Фредерикса в «моем глубоком к Вам уважении и совершенной преданности» и сообщив о «репрессии» в отношении своего заместителя, с выражением святой невинности оправдывался: «Во время речи члена Государственной думы П. Н. Милюкова я, по болезненному состоянию, не председательствовал, ввиду чего, конечно, не мог принять никаких мер в том же заседании и не имел права по закону принимать таковые на последующих заседаниях»[1345]. Министр двора составил для императора подробный верноподданнический доклад о происшедшем, на который Николай II наложил короткую резолюцию: «Я переговорю с Родзянко, когда его увижу»[1346]. Таким образом, первый революционный залп, направленный прямо против его супруги, царь опрометчиво оставил без каких-либо юридических последствий. Штюрмер возбудил против Милюкова уголовное преследование за клевету, но дело так и не было рассмотрено до Февраля.
Правительство попыталось переломить ситуацию. Совет министров решил направить в Думу 5 ноября силовых министров — Дмитрия Шуваева и Ивана Григоровича. Они, как премьер извещал императора, должны были напомнить, «что чрезвычайные обстоятельства военного времени требуют принятия неотложных мер к содействию армии и флоту в его борьбе с внешним врагом и что к разрешению этой первостепенной важности задачи долг патриотизма повелевает немедля обратить все силы законодательных учреждений»[1347]. Силовики свою миссию поняли иначе. Особенно морской министр Григорович, который полагал, что просьба Штюрмера выступить в Госдуме «была провокационной. Не желая распускать Государственную думу только из-за нападок на себя и Протопопова, он решил попробовать выпустить нас, рассчитывая на то, что меня и военного министра примут, как их, но он глубоко ошибся. Мы были приняты отменно хорошо, в особенности это выразилось по отношению к моему выступлению»[1348].
Глинка зафиксировал трогательную картину единения депутатского корпуса с силовиками: «Обоих их проводили громом аплодисментов. Был объявлен перерыв. Депутаты окружают их. Военный министр спускается в места депутатов, пожимает им руки. К нему обращаются с просьбой изгнать ненавистных министров, он отвечает, что он солдат и в эти дела не вмешивается. «Вот именно, так как вы солдат, то выгоните их штыками», — возражают ему»[1349]. Кадетская пресса не преминула отметить дружеское рукопожатие военного министра и Милюкова. Руководство армии на стороне бунтующих против власти депутатов! Что сильнее могло их воодушевить на продолжение борьбы?!
Премьер констатирует стремительно нарастающий паралич во взаимоотношениях ветвей власти. «Долгом приемлю представить Вашему Императорскому Величеству, что до сих пор не произошло перемены в настроении Государственной думы в смысле возможности для нее обратиться в ближайшие дни к своим законодательным обязанностям, — докладывал еще через два дня Штюрмер. — Встреченные сочувственно выступления военного и морского министров истолковываются только как доказательство того, что эти два министра не солидарны с остальным составом совета. Работать с сим последним Дума по-прежнему отказывается и настаивает на составлении кабинета из лиц, облегченных ее доверием и перед ней ответственных»[1350].
Для Николая II настал час серьезного выбора. Защита чести короны и государственной власти как таковой требовала роспуска Думы. Сохранение видимости единства с прогрессивной общественностью — отставки кабинета. 8 ноября император делился своими сомнениями с супругой: «Все эти дни я думал о старике Шт. Он, как ты верно заметила, является красным флагом не только для Думы, но и для всей страны, увы!.. Я его упрекаю в излишней осторожности и неспособности взять на себя ответственность и заставить всех работать, как следует. Трепов или Григорович были бы лучше на его месте»[1351]. На следующий день царь вызвал в Ставку Штюрмера, Григоровича и министра путей сообщения Александра Трепова. Столица замерла в ожидании. В Ставке окружение и родня, включая великих князей Николая Николаевича и Николая Михайловича, активно прессовали царя, высказывая ему «всю правду» и требуя уступок оппозиции.
Ответом императора стал очередной компромисс. Утром 10 ноября 1916 года Штюрмер, не успев доехать до Ставки, на станции Орша узнал о своей отставке. Ему на смену пришел не кто-либо из любимцев Думы и Земгора, а Трепов. Был объявлен перерыв в занятиях Думы до 19 ноября. На 16-е в Могилев приглашался Родзянко.
Решение о новом премьере император принял самостоятельно, вопреки мнению его супруги, которая Трепова явно недолюбливала. «Трепов мне лично не нравится, и я никогда не буду питать к нему таких чувств, как к старикам Горем, и Шт.»[1352], — отзывалась она.
Выпускник Пажеского корпуса и гвардейский офицер, Трепов обладал огромным опытом работы в государственных органах. Относительно молодой (52 года) и энергичный, «человек с сильными убеждениями и железными нервами»[1353], как характеризовал его посол США Фрэнсис, он готов пойти навстречу Думе. Новый премьер сразу направился в Таврический дворец. «Трепов на следующий же день приехал ко мне и уверял, что он желает работать рука об руку с народным представительством и что он сумеет побороть влияние Распутина, — вспоминал Родзянко. — Я ему сказал, что, прежде
